Дом сендомирского воеводы показался Димитрию
сущим райским садом – достойным обиталищем для райской птицы!
Райской птицей была для него панна Марианна.
Октябрь 1602 года, Москва
– Что русскому здорово, то немцу
смерть, – открыто судачили в Москве. – Небось обкушался королевич
после своей иноземной голодухи. Слыхали? Сказывают, царь его с золотой посуды
угощал! Ну, у того брюхо и не выдержало. Сомлел…
16 октября принц Иоганн внезапно заболел.
Царский дом, все придворные и свита герцога сначала лишь немного встревожились,
но уже через день-другой тревога эта сделалась нешуточной. Герцога поразила
горячка, которая усиливалась уже не по дням, а по часам. Царь весьма испугался
и послал к иноземному королевичу своих докторов, аптекарей и хирургов, наказав
им быть при его высочестве неотлучно днем и ночью. Даже и сам он посетил
Иоганна – проливал над ним горючие слезы…
Как ни жалко было москвичам красивенького,
беленького королевича, как ни желали они своей царевне счастья с этим пригожим
женихом, однако слухи о горькой печали царя их оскорбили. Теплота, с какой
народ встречал Иоганна, мигом обратилась в свою противоположность. В столице
судачили: дескать, посетив самолично какого-то язычника, латина, царь сильно
унизил свою честь и честь всей России. Не иначе, лишился разума! Ну а уж когда
все государево семейство собралось в Троице-Сергиеву лавру служить молебны во
здравие умирающего герцога (а по всему выходило, Иоганн помрет-таки!), тут уж
развел руками даже царев двоюродный брат Семен Никитич Годунов, ранее
поддерживавший царя в каждом его шаге, преданно ловивший каждое его слово,
вынюхивавший его неприятелей и даже называемый в народе «ухом государевым».
И все же царская семья пустилась в лавру.
Неуместная пышность сего почти погребального выезда вновь поразила народ.
Впереди государева поезда двигались шестьсот всадников и двадцать пять
свободных коней, покрытых чепраками из сплошь златотканой парчи. За ними
следовали две кареты – одна пустая, та самая, обитая изнутри алым шелком и
сверху крытая золотыми пластинами, в которой доехал до Москвы королевич Иоганн,
и другая, изнутри бархатная, где сидел сам государь. Первую окружали всадники,
вторую – пешие царедворцы. Далее следовал верхом юный царевич Федор, брат
Ксении; коня его вели знатные чиновники.
Позади следовали толпой бояре, за ними –
придворные. Обочь дороги, сдерживаемые стрельцами, бежали простолюдины, неся
наготове свои челобитные, которые они желали представить государю. Сначала
стрельцы гнали народ, однако потом по приказу царя, соизволившего хоть на время
утереть слезы по чужеземцу и снизойти к своему народу, чиновники собрали
челобитные, сложили в особый красный ящик и пообещали вскорости представить
вниманию государя.
Через полчаса после царя из Кремля выехала
царица Марья Григорьевна в великолепной карете, а в другой, поменьше и со всех
сторон закрытой, сидела царевна Ксения. Первую везла десятка белых коней,
вторую – восьмерка. Впереди вели в поводах сорок свободных коней, а за ними
следовала дружина всадников, состоявшая сплошь из почтенных седобородых бояр;
сзади карет царицы и царевны ехали на белых лошадях двадцать четыре боярыни,
принадлежащие к приближенным той и другой. Их охраняли триста алебардщиков.
Словом, выезды такой пышности видели в Москве
не часто – жаль, что поводом к сей пышности послужил печальный повод.
Сидя в своей тесной карете, Ксения покосилась
на ближнюю боярыню – она тоже была Годунова, но жена кого-то из дальних
многочисленных родственников, охотно наводнивших двор и цеплявшихся за хлебные
места. Плавная рысь лошадей, дорожная тряска утомили боярыню, бывшую, как
Ксения знала, брюхатой на первых месяцах, и она откинулась на спинку сиденья,
напряженно смежила веки, то и дело делая громкие глотательные движения и лишь с
усилием подавляя рвоту.
Радоваться несчастьям ближних дурно, однако
Ксения была рада, что боярыне-надзирательнице не до нее. Улучив минутку, она
приподняла краешек парчовой завески на окне и приникла к щелочке одним глазком.
Ох и народищу!.. Давка на выезде из столицы
ничуть не меньшая, чем когда встречали королевича Иоганна. И до чего развеселые
у всех лица! Им, кажется, все едино: встречать царевнина жениха, провожать его
на смертный одр – лишь бы языки почесать да поглазеть на дармовщинку на высоких
господ. Ксения опустила завеску, откинулась на спинку сиденья, устало
вздохнула.
Перекрестилась. Ей было стыдно мыслей, которые
украдкой бродили в ее голове. Жаль королевича, что и говорить, – молодой,
приветливый (поговорить царевне, встретиться с ним так и не удалось, но слухи о
женихе до нее доходили самые благоприятные), приехал в Россию с надеждой на
счастье, а тут его и подстерегла смерть с коварной ухмылкой своего щербатого
рта.
Щербатая ухмылка…
Ксения вздрогнула. Как ни старалась она гнать
от себя воспоминания о своем опасном приключении, случившемся в день приезда
Иоганна, те против воли назойливо всплывали в сознании. Да, легко ли забыть
такое! В тот день Бог словно бы помрачил ее разум. Нет, не Бог, а сам враг рода
человеческого близко-близехонько подобрался к ее помыслам, овладел ими, искусил
неодолимым любопытством, выманил из дворца, наделив такой хитростью, которая
была Ксении прежде несвойственна, а потом и сам, сам собою встал поперек ее
пути с гнусными, подлыми речами, от которых девушку до сих пор била дрожь
отвращения.
Он был омерзителен ей – омерзителен, словно
гад ползучий. Пальцы его ползали по ее рукам словно пауки, но были необычайно
сильны – Ксения никак не могла вырваться! И такими же паучьими, липкими,
тошнотворными были его речи.
Когда он попытался ее удержать, угрожая, что
скажет царю, что провел с ней ночь, она, задыхаясь от ненависти, прошипела:
– Косами своими удавлюсь, если ничем
другим не останется. А коли к царю сунешься, тебе еще на пороге горло
перережут.
– Резали уже, – усмехнулся
незнакомец, чуть повернув голову, и Ксения увидела бледный, видимо, давний
шрам, пересекавший шею наискосок. – Резали, да не дорезали! Так что этим
меня не возьмешь! Разве что совсем голову отрубят, тогда, может быть, и
остановлюсь.
– Жаль, все-таки не дорезали тебя, топор
тупить придется! – мстительно бросила ему в лицо Ксения, словно выплюнула,
но зря старалась: «плевок» не достиг цели. Напротив! Такое впечатление, что чем
больше она ярилась, тем большее удовольствие получал этот мерзкий человек.
– А ведь вы не в батюшку удались, –
хмыкнул он, притягивая Ксению к себе еще крепче, крепче уж некуда, и она
задохнулась, почувствовав его руку на своей спине. – Он холоднокровен,
расчетлив, семь раз отмерит, один отрежет… по слухам, даже не пьет вовсе,
умудряется быть воздержанным в этой стране пьяниц. А вы и сами, словно фряжское
вино, ударяете в голову, моя дорогая племянница!
