Да он сумасшедший! Нашелся дядюшка! И снова
Ксению поразила его речь. «Умудряется быть воздержанным в этой стране пьяниц…»
«В этой стране»! Словно не о России говорит, а о какой-то чужой, чуждой ему
державе. Словно и впрямь пришлый, приблудный из иной земли.
Пришлый. Тот, кого смертельно опасается ее
отец. И эти намеки на убийство, на их родство…
Тогда Ксения не смогла понять его иносказаний:
была слишком взбудоражена и разъярена, чтобы мыслить ясно. А больше ничего
промолвить он не успел: толпа, желавшая последовать за королевичем дальше, в
Москву, чтобы поглядеть, как он подъедет к отведенному ему дому близ Кремля,
вновь заволновалась, начала напирать, и, на счастье Ксении, этим коловращением
ее оторвало от опасного незнакомца.
Чуть выдалась возможность, она выбралась из
давки, шмыгнула в первый же проулочек и почти не помнила, как воротилась домой,
только чудом отыскав дорогу: небось не была приучена пешком по Москве хаживать.
У огородов, у заветной калитки металась Дашутка, молочная сестра, верная служанка
и ближайшая подружка Ксении, пособница ее приключения. Бедняга уже почти
лишилась ума от страха и рвала на себе свои белобрысые волосенки. В самом деле
– не войдешь же во дворец, не станешь же спрашивать, воротилась ли царевна!
Жених Дашутки тоже с головой простился, когда госпожа наконец-то появилась.
Девушкам повезло проникнуть в покои царевны неприметно, но рассказывать
Дашутке, что с нею приключилось, Ксения не стала. Посудачили насчет белой кожи,
льняных кудрей и румяных щек герцога Иоганна, похихикали над его большим носом
– вот и все. Ксения была так напугана, что воспоминания свои об опасной встрече
пыталась отогнать от себя как можно дальше. Но они возвращались, а вместе с
ними возвращались и другие – давние.
Много лет назад, может, десять, а то и больше
(Борис Федорович в то время еще не взошел на престол, а Ксения была совсем
девочкой), случилось ей невзначай услышать один разговор…
В тот вечер она заигралась в покоях отца, где
очень любила бывать, а у Бориса Федоровича рука не поднималась выгнать любимую
дочку. Ксения забилась под стол, крытый тяжелой парчовой скатертью, да и
задремала там. А проснулась от голосов.
– Что ж ты раньше меня не
известил? – громко, почти в крик спросил отец, и голос его был полон такой
муки, что Ксения не тотчас его узнала. – Что ж молчал?!
– Помилуйте, милорд, я прибыл в Москву
почти незамедлительно, как только здоровье мое улучшилось. Не мог же я
отправиться в путь, будучи прикован к постели почечной коликой. Но лишь только
пошел на поправку… Уверяю вас, что скорее можно было прилететь только на
крыльях, – обиженно ответил другой голос, странно, чуть искаженно
выговаривавший русские слова.
Этот голос Ксения узнала, пусть и не сразу:
раньше он частенько звучал в их доме. Так говорил Еремей Горсей, давний приятель
отца, представитель Московской английской торговой компании, всегда проходивший
к нему запросто. Правда, у Годуновых Горсей не появлялся уже давно, говорили,
он жил теперь в Ярославле, чего требовали интересы его компании. И вдруг
нагрянул. Зачем? Чтобы огорчить хозяина?
– А ты видел его? Сам его видел? – с
жадным, болезненным любопытством спрашивал Годунов.
– Повторяю, сударь: я видел только
Афанасия Нагого, – терпеливо ответил Горсей. – Он был необычайно
встревожен, словно бы даже не в себе. Твердил что-то об опасности, которая
угрожает царице Марье Федоровне в Угличе, о царевиче… – Тут Горсей
многозначительно примолк. – Дескать, их кто-то пытался извести, сжить со
свету… Я дал ему поесть, дал припасу в дорогу – и он тотчас уехал.
– Куда? – вскрикнул царь. –
Куда уехал?
– Сие мне неизвестно, – отвечал
Горсей.
– А проследить за Афонькою ты что, не
мог? – простонал Борис Федорович. – Я уверен – он в Нижний, к
Бельскому потянулся. В заговоре они против меня, я давно это чую…
– В Нижний путь долог, – отвечал Горсей. –
Он никак не мог успеть съездить к Бельскому и воротиться в Углич к концу
дознания, так что вам не о чем тревожиться. И вообще, разве не общеизвестно,
что молодой царевич сам себя поранил ножом в припадке эпилепсии? Кстати, это
наследственная хворь. Помнится мне, батюшка его, государь Иоанн, страдал тем же
недугом, который столь старательно врачевал доктор Эйлоф. Отчетливо оживает в
памяти, как в тот мрачный день 18 марта, когда царь Иоанн испустил дух, вы
поднесли ему в баньке лекарство, приготовленное Эйлофом…
– Молчи, Ерёма! – выдохнул
Годунов. – Молчи!
– О, как давно никто не называл меня сим
именем! – усмехнулся Горсей. – С тех пор, как преставился царь Иоанн,
никто более не осмеливался.
– Господин Горсей, – церемонно
произнес Годунов, – не угодно ли откушать после долгого пути? А поскольку
известие, доставленное вами, необычайно ценно для меня, я желал бы
отблагодарить вас вот этим драгоценным перстнем.
– Ах, милорд, – снисходительно
вздохнул Горсей, – это лишь только ваши подьячие охотно унизывают пальцы
безделушками, носить кои более приличествует дамам, а не джентльменам. Впрочем,
не стану отказываться, хотя вам прекрасно известно, каким образом можно меня
воистину поощрить. Я желал бы воротиться из ярославского захолустья в Москву!
Интересы моей компании и… – он сделал чуть заметную заминку, – и моей
королевы требуют моего присутствия в столице. Ссылка моя продлилась уже весьма
долго, вы могли убедиться в том, что… – он хихикнул, – в том, что Ерёма
Горсей отменно умеет молчать!
– Извольте, сударь, – не сразу
ответил Годунов. – Вы получите все, что пожелаете. А теперь прошу вас к
столу.
Ксения насилу дождалась, пока захлопнулась
дверь. Ей настолько скучен и бессмыслен показался этот разговор, что она
побыстрее вернулась в свою спальню и тотчас забралась в постель. Однако
«скучный разговор» чудным образом сохранился в ее памяти и всплывал потом не
раз и не два, уже через много лет, когда до Ксении начали доходить некие
странные и опасные слухи.
Слухи состояли в том, будто в Польше объявился
человек, называющий себя царевичем Димитрием. Болтали, не он был убит в Угличе,
а какой-то дворовый мальчишка, царевича же спасли верные люди, вместо него
похоронили другого, отведя его врагам и всему народу глаза. И вот теперь
Димитрий вошел в возраст и собирает на чужбине рать-силу, чтобы идти на Русь,
отвоевывать отцовский престол, обманом захваченный Годуновым.
«Я тот, кого ваш отец боится пуще
смерти», – сказал отвратительный приставала на улице. Да неужели отец пуще
смерти боится слухов о воскресшем царевиче? Боится самозванца? Но не может же
тот человек быть им?!
