– Да ты в уме, Богдан Григорьевич? –
спросил он наконец. – Чего несешь? Белены объелся? Я ж тебе русским языком
объяснил, кто я есть такой. Значит, это…
Он указал на свою ношу, но Нелидов перебил:
– Ничего это не значит! Твои слова –
только слова, этак любой и каждый прийти может и каким хочешь именем назваться.
Привет от Бельского – мало ли что привет. Вот ежели бы сам Богдан Яковлевич,
куманек, тут стоял, тогда другое дело было бы. А твоим словам у меня веры нет.
– Так вот же доказательство, что правду
говорю! – шепотом, не забывая об осторожности, вскричал гость.
– Эва, душа-человек! – отмахнулся
Нелидов. – Таких доказательств я тебе хоть сейчас один на десять
представлю да еще у соседей три десятка наберу. Сказано в Писании: не верь
глазам своим. Вот я и не верю. Так что не взыщи… Иди, откуда пришел.
– Туда мне с этим дороги нет, – вяло
проговорил человек, снова указывая на свою ношу. – Не боишься грех на душу
брать? Хоть жену позови, у нее, может, глаз приметливее.
– Вот еще, жену мешать! Не бабье здесь
дело, – отрекся Нелидов. – Уходи, добром прошу! Не то…
Он и сам не знал, чем может пригрозить
незнакомцу, однако тот явно затревожился. Бросил на Нелидова взгляд, полный не
то муки, не то ненависти, поднял на руки свой узел.
– Гореть тебе в геенне огненной, Богдан
Григорьевич, – пробормотал устало. – Ох, кабы не знал я, что у тебя
полон дом детишек мал мала меньше, я б поговорил с тобой подобающе! Ну да
ладно, живи. Только знай: настанет день, когда ты пожалеешь… горько пожалеешь о
том, что не дал сегодня приюта путнику. Кровавыми слезами умоешься! Прощай!
– Не пугай! Без тебя пуганые! –
прошипел Нелидов.
Человек не ответил, спустился с крыльца,
тяжело побрел к калитке. Вышел на дорогу, постоял в задумчивости.
И тут Нелидова словно ветром с крыльца сдуло.
Понесся вслед:
– Эй, погоди! Постой!
– А, одумался? – обернулся
человек. – Конечно, молодец, а то разве это дело?..
И осекся, глядя, как Нелидов резко крутит
головой из стороны в сторону: нет, мол, нет!
– Ты вот что, – забормотал Богдан
Григорьевич. – Тут в полуверсте, во-он за березками, имение Михаила
Никитича Романова. И он сам днями сюда прибыл. Коли ты и в самом деле тот, кем
называешься, тебе к нему прямая дорога, понял?
– Понял, – отозвался человек. –
Ну что ж, спасибо и на том. А все-таки ты вошь ползучая, Богдан Григорьевич! И
больше никто!
И пошел по дороге к березовой роще, не
оглядываясь, растаял в темноте.
– Вошь так вошь, – зевая,
пробормотал Нелидов. – Лучше б деньгами дал, чем ругаться! Известное дело,
сытый голодного не разумеет!
Август 1601 года, Польское королевство, Самбор, замок Мнишков
«Хлебом и солью люди людей неволят!» – эту
старинную польскую пословицу свято исповедовал сендомирский воевода.
То гостеприимство, которое он расточал перед
московским гостем, показывало: пан Мнишек решил взять названного Димитрия в
самый что ни на есть крепкий полон.
Самбор зашумел гостями. Как только стало
известно, что у Мнишка можно посмотреть на самого настоящего московского
царевича, со всех сторон ринулись соседние паны. Явились и такие гости из
самого Кракова, что хозяин с поклоном встречал их на крыльце, а для жительства
отводили им красно убранные комнаты в наугольных башнях дворца – наилучшие
помещения! Собрались у Мнишка и другие гости – к ним навстречу не выходили,
размещали в закутках для прислуги, а то и вовсе где попало на соломе, а за
обедом сажали на дальнем конце стола, куда блюда приносили в последний черед.
– Погляди, пан Казик, – пробормотал
один такой загоновый шляхтич
[25],
склонившись к своему приятелю. – Ложки нам дают оловянные, ни ножей, ни
вилок, даже тарелок не меняют. А другим так приборы серебряные! Зачем только
приглашают добрых людей на такое поношение?! Знал бы – ни за какие коврижки не
поехал бы. Вот как Бог свят, слезами Христа клянусь: сей же час встану из-за
стола и покину Самбор.
– Ну и дураком будешь, пан Тадек, –
пробормотал сосед, откладывая корявую ложку и прямо руками хватая с блюда
медвежью лапу под шафрановым соусом. – Можно подумать, в своей хижине ты
хоть раз отведаешь такое изобилие. Ешь да помалкивай, а надуваться спесью
времени и после обеда хватит!
Пан Тадек оглядел немыслимое изобилие,
царившее на столе, и послушался приятеля: спрятав гордость в карман, а не
понравившуюся ему ложку бросив на скатерть, горстью цапнул двух или даже трех
жареных воробьев, поднос с которыми как раз приплыл на дальний конец стола.
Жареная дичь была одним из основных и любимых
блюд всякого праздничного пиршества. Подавались чижи, воробьи, жаворонки,
коноплянки, чечетки, кукушки. В чести также были уже названные медвежьи лапы,
козьи и бобровые хвосты, петушиные гребешки и куриные ножки. В соусниках,
изваянных в виде баранов с позолоченными рогами, в изобилии подавались
шафрановые, винные и разные другие подливы. Вообще за столом бывало четыре
перемены блюд, зараз предлагалось до пятидесяти их видов, так что дичь была
лишь малой толикой роскошного стола.
Слуги в цветных платьях так и сновали вокруг,
едва успевая менять тарелки и блюда, а подстолий, кравчий и подчаший надзирали,
чтобы каждого гостя успевали обслужить без задержки. Вино, старое венгерское,
особенно любимое польской шляхтой, лилось рекой… нет, вина было сущее море,
оттого стол ломился от множества серебряных и позолоченных кубков вычурной
работы из Нюренберга и Генуи, чарок, роструханов… Меж ними возвышались
серебряные судки с филигранными корзинами наверху для плодов.
