Пан Тадек и пан Казик, шумно работая
челюстями, с восторгом озирались, за вкусной едой забыв об обидах. Сказать
правду, ни тому и другому еще не приходилось бывать в таком роскошном собрании.
Пол в столовой зале был посыпан пахучими травами, а в воздухе носились не
только ароматы блюд, но и клубы благовонных курений. В одном углу на особых
столах сверкала пирамида золотой и серебряной посуды, которую подавали самым
почетным гостям, а в другом сидел оркестр музыкантов. Маршалок, стоявший у
дверей, с поклонами впускал гостей строго по реестру, так что у пана Тадека с
паном Казиком слюни по бороде текли, пока до них дошел черед сесть за стол. К
каждому гостю подходили четыре служителя: один держал таз, другой лил из
серебряного сосуда воду на руки пану или пани (надобно сказать, что на обеде
присутствовало множество дам, они сидели попеременно с мужчинами для веселости
беседы), а уж потом господа размещались согласно рангу за столом, накрытым
тремя скатертями одна поверх другой.
Музыканты без передышки играли в течение всего
обеда, но мелодии вряд ли кто слышал за шумной беседой, царившей за столом. То
и дело кричали «Прозит!», то и дело провозглашали здравицы за хозяина и его
московского гостя, за короля, за королеву, за хозяйку и хозяйских дочерей, ну
и, конечно, за Речь Посполитую – чтобы Польска не сгинела!
Конечно, за столом не только щелкали челюстями
и звенели кубками. Здесь было раздолье всевозможному краснословию, и, к
изумлению многих гостей, загадочный человек, назвавшийся русским царевичем,
балагурил наравне с самыми записными витиями. Поляки обожали вплетать в
разговор цитаты из латинских классиков и греческих философов, ссылаться на
уподобления из мифологии или истории. И, слушая Димитрия, они не раз
переглядывались с одинаково восхищенным выражением, ибо он так велеречиво, так
душевно рассказывал об издевательствах Бориса над Московией и собственных
страданиях, что слезы наворачивались на многие очи, и отнюдь не только женские.
Димитрий не грозил местью Годунову – он просто
произнес известное латинское изречение: «Пусть человеку сделают то же, что и он
сделал!» – и гости застучали о стол кубками в восхищении от его сдержанности и
ума.
– Многие цари и властители побывали в
таком же горестном положении, в каком побывал и я, – говорил названный
царевич громким, ясным голосом. – Но впоследствии они достигали
утраченного могущества вновь и прославились подвигами своими. Такими были Кир и
Ромул, пастухи бедные, ничтожные, а потом они основали царские роды и заложили
целые государства. Если Бог произволением своим не оставит меня, я добром
отплачу тем, кто поддержит меня в трудную минуту. Конечно, не избежать
кровопролития… но что поделаешь, если clavris clava pelitur; improbitas
improbitate vincitur; scelus in scelere, malum in malo supplicium est!
Те, кто знал, что эти слова принадлежат
Лукиану, восхищались их смыслом: «Гвоздь гвоздем изгоняется; наглость наглостью
побеждается; преступление наказывается преступлением, зло – злом!» Те же, кто
не понимал латыни, восхищался самим звучанием многословной речи претендента.
– В нем нет ничего лицедейского, –
сказал пан Казик пану Тадеку. – Он слишком верит в свое предназначение,
чтобы быть самозванцем.
– Не может, чтобы он не был истинный
царевич! – подхватил пан Тадек. – Московиты – народ грубый и
неученый, а этот знает и древности, и риторику, он непременно есть истинный
царский сын!
И они громче прочих завопили, вздымая до краев
наполненные кубки:
– Виват Димитрию!
Роскошество пиршества смягчило даже тех панов,
которые поначалу чувствовали себя обиженными не слишком почтительным приемом.
Напротив, теперь они чувствовали себя вполне удовлетворенными, ибо прекрасно
понимали, почему их позвали на пир для высокородных особ. Многие из этих
безденежных паночков давно искали себе средств поправить унылое денежное
положение рыцарскими трудами – да хотя бы обыкновенным разбоем! Ведь шляхтичу
гораздо честнее разбойничать, чем жить трудами ремесел и торговли. А почему бы
им не пристать к этому велеречивому москалю? Он много обещает, но если даже
выполнит хотя бы половину своих посулов, есть надежда воротиться в Польшу при
больших деньгах. Сам же пан воевода ведь тоже не просто так сыплет денежки
перед этим претендентом – надеется с лихвою воротить потраченное за счет
Московии!
Однако на пышное пиршество с отвращением
смотрел молодой и пригожий кареглазый шляхтич, чье размещение на дальнем конце
стола безошибочно доказывало его убогое общественное положение. Он один из всех
не наливался вином под самую завязку, не стучал кубком об стол и не выкрикивал
здравицы претенденту. Он глядел на москаля с нескрываемой ненавистью, а когда
взор его перебегал чуть левее, где, по другую руку отца, сидела панна Марианна
Мнишек, и без того смуглое лицо молодого шляхтича становилось темнее тучи и он
старел на глазах.
Наконец пан Тадек заметил эти метаморфозы и
ткнул в бок соседа, одними губами спросив:
– Кто сей чернявый?
– Один из князей Корецких – какой-то
дальний родственник, безденежный, промотавшийся до последних шаровар пан. Давно
и безнадежно вздыхает по воеводиной дочери. А ведь ходят слухи, будто пан
Мнишек очень даже не прочь сговорить панну Марианну за названного царевича.
– Быть того не может! – шепотом
вскричал пан Тадек. – Но ведь ничто пока не доказывает подлинность его
происхождения!
– Но ничто не доказывает и
обратное, – ответил пан Казик, но благоразумно примолк, когда поймал на
себе свирепый взгляд Корецкого.
Видно было, что молодой шляхтич вне себя и
нарывается на ссору. Когда обед закончился и в соседней зале заиграли полонез,
знаменуя начало бала, Корецкий вскочил и ринулся к центру стола с таким
выражением лица, что сразу стало ясно: грядет большая неприятность! Любители
погреться у огня чужой ссоры потянулись за ним, предвкушая развлечение. Однако
пан Мнишек не зря славился не только как хлебосольный хозяин, но и как человек,
у которого есть глаза на затылке. Вроде бы он сидел спиной к Корецкому, всецело
занятый московским гостем, а между тем по обе стороны задиристого юноши стали два
здоровенных гайдука и почтительно, но непреклонно попросили пана Вольдемара –
так звали Корецкого – выйти на воздух, проветриться. А когда тот заартачился,
его просто-напросто вынесли из зала под белы рученьки.
И начались танцы! Эта забава была любима поляками
ничуть не меньше, чем охота или рубка в поле. Не меньше, чем война!
Дамы, уже переодевшиеся для танцев, входили в
зал попарно, сверкая множеством цепочек, перстней, пленяя взор дорогими
кружевами, столь модными в то время. Чем шире был гофрированный воротник,
собранный вокруг шеи, тем более роскошно одетой чувствовала себя дама. Надо ли
говорить, что воротники сестер Мнишек были раза в два шире, чем у прочих
красавиц?
