Дамы плавно подходили к мужчинам и кланялись.
Урсула Вишневецкая сделала реверанс царевичу (она была замужняя дама и могла
себе позволить протанцевать с холостяком без ущерба для своей репутации), а ее
сестра Марианна присела перед отцом. Внимательный глаз не мог не заметить
печали, слегка отуманившей черты названного Димитрия, когда он убедился, что
его парой будет не Марианна, однако он был истинный рыцарь по духу и вскоре уже
улыбался Урсуле так, словно всю жизнь мечтал танцевать только с ней.
Наконец пары разбились. Паны, покручивая усы,
побрякивая карабелями и поправляя шитые золотом магерки
[26],
начали выводить фигуры. Танцевали в ту пору незамысловато: танец почти не был
набором заранее обусловленных движений – фигуры в нем частенько измышлялись по
вдохновению, каждый танцевал что хотел – историю ли своей любви, разлуки,
ревности, страсти… И скоро наблюдателями было замечено, что после перемены
партнеров унылые движения царевича сменились бурным каскадом прыжков, которые
все заканчивались падением на колени перед панной Марианной.
Лицо его было лицом человека, внезапно
проснувшегося и не осознающего, что с ним происходит. То впечатление, которое
произвела на него сдержанная, изысканная красота Марианны, было оглушающим,
ослепляющим. Проведя жизнь по монастырям, Димитрий не знал женщин. В пути до
Южной Руси он мимоходом встретил нескольких – из числа тех, которые отдавали
тело за деньги. После встреч с ними мужское естество его разгорелось: в Гоще он
не пропускал уже ни одной доступной красотки, вскоре сделавшись их любимцем.
Однако очи Марианны словно бы отравили его. С этой минуты он хотел только ее,
ее одну, и, хотя плоть его порою бунтовала, одна только мысль, что слухи о его
распутстве могут дойти до прекрасной панны, вынуждала его к суровой
сдержанности. Он покинул прежних любовниц ради нее – и не считал это слишком
большой жертвой. Он не знал, какие слова найти, чтобы высказать свою любовь…
Танец был хоть каким-то способом выразить чувства, и Димитрий воспользовался им
с восторгом.
Однако после третьей или четвертой мазурки,
приступив к новому полонезу, он понял, что без слов все-таки не обойтись, и,
оказавшись перед Марианной, отверз наконец-то уста:
– Панна… вы не ответили на мое письмо.
– Я не отвечаю на подобные
послания, – сухо промолвила Марианна, делая вид, что смотрит в другую
сторону.
Они разошлись; несколько фигур Димитрий
выполнил с Урсулой, а Марианна – с отцом, который быстро, недовольно шепнул ей что-то.
Неведомо, о чем шла речь между воеводой и его
любимой дочерью, однако при следующей перемене фигур она взглянула на Димитрия
чуть поласковее, и он, лишившийся из-за ее холодности дара речи, вновь обрел
его.
– Панна, прекрасная панна… – забормотал Димитрий. –
Моя звезда привела меня к вам; от вас зависит сделать ее счастливою.
– Ваша звезда слишком высока для такой
простой девушки, как я, – с легким вздохом отвечала Марианна, однако глаза
ее сверкнули таким огнем, что Димитрий рухнул на колени пред ней вопреки всем
танцевальным законам.
Испугавшись, она протянула руку, чтобы поднять
его, но Димитрий поднес ее унизанные перстнями пальцы к губам.
Фигуры сменились. Димитрий мешал другим
танцующим; воевода похохатывал в усы; царевич принужден был подняться, оставить
Марианну, перейти к Урсуле и провести ее по залу, как того требовали законы
полонеза. Лицо его при этом было лицом человека, разбуженного посреди
зачарованного сна.
Когда Димитрий и Марианна вновь сошлись, он
опять рухнул на колени, поймал ее руку и самовольно потянул ее к губам с видом
умирающего от голода и жажды одновременно.
Марианна, не привыкшая к проявлениям такой
страсти у своих прежних рафинированных поклонников, слегка испугалась.
– Моя рука, – проговорила она
дрожащим голосом, – слишком слаба для вашего дела. Вам нужны руки,
владеющие оружием, а моя может только возноситься к небесам вместе с молитвами
о вашем счастии и вашей удаче.
– О да, молитесь за меня, – пылко
прошептал царевич. – Молитесь, и я посвящу вам жизнь! Только дайте мне
знак, что мои слова не отталкивают вас!
Девушка отвела глаза, некоторое время
танцевала с отцом, однако, когда вновь оказалась напротив Димитрия, из женской
руки в мужскую скользнула записка, переданная столь стремительно и проворно,
что заметили ее не более десятка лишь самых приметливых дам.
Они значительно переглянулись. Ого! Во время
бала записок панне Марианне писать было негде, значит, цидулька заготовлена
заранее… Можно не сомневаться, что в ней назначено свидание.
Ай да панна Мнишек! Ай да скромница! Ай да
недотрога!
Впрочем, каждая из дам втихомолку полагала,
что царевич стоит того, чтобы ради него поступиться кое-какими правилами
приличий. Он был, бесспорно, некрасив; однако, кроме обаяния, связанного с его
таинственным, трагическим прошлым и тем блистательным будущим, которое могло
открыться перед ним, он обладал и другими достоинствами, и перед ними не могли
устоять большинство женщин. Он был отважен, здоров, так и пылал мощным
юношеским жаром, мужеством и ловкостью. Но главный соблазн был – пылкая любовь,
которую он, несомненно, испытывал к дочери сендомирского воеводы.
Проницательные люди могли бы увидеть, что, намеренно сводя эти два юных
существа, пан Юрий Мнишек руководствуется несомненным расчетом; его дочь, по
всей видимости, тешит свое пламенное, беспокойное честолюбие. Но претендент
отдает ей всю свою душу!
Что и говорить, не одна из прекрасных дам и
девиц возмечтала в то мгновение, чтобы именно на нее смотрели с таким жаром эти
темно-голубые очи…
Танец длился, длился, но наконец и он закончился,
и воевода пригласил гостей освежиться напитками и подкрепиться сластями.
Димитрий и Марианна больше не приближались
друг к другу, но беспрестанно обменивались взглядами, которые говорили
красноречивее всяких слов.
Они были так заняты взаимным созерцанием, а
гости так увлеклись наблюдением за ними обоими, что никто не обращал внимания
на Вольдемара Корецкого, который вновь появился в зале и с выражением
необузданной ненависти переводил глаза с Димитрия на Марианну. Рука его
тянулась к карабеле, и неведомо, чем завершился бы вечер, когда б в дверях не
появился вдруг какой-то невысокий хлопец, не подошел к пану Вольдемару и не
сказал ему несколько слов, после чего Корецкий торопливо вышел, бросив на
прощание на Димитрия только один взгляд, в котором читалось мстительное
торжество.
Апрель 1605 года, Москва, Кремлевский дворец
– Теперь идите.
