Царь тяжело опустился на табурет, услужливо
подставленный служителем.
– Дозволь при тебе побыть,
батюшка! – умоляюще пробормотал сын Федор.
– Нет, идите, все идите! – Борис
Федорович досадливо махнул рукой, и даже в неверном свете единственного
оставшегося в подземелье факела стало видно, как вздрагивает его поседевшая
голова, как исхудала шея, торчащая из тяжелого, шитого драгоценностями
ожерелья.
Борис услышал, как проскребла по каменным
плитам разбухшая, осевшая дверь, и почувствовал, что наконец-то остался один. С
той минуты, как он принял на себя сан, ему редко удавалось побыть в
одиночестве. Даже в своем спальном покое он всегда ощущал чей-то стерегущий,
якобы почтительный взор.
Вот именно что якобы! Поднявшийся к трону из
самых низов, отлично знающий, что русский двор в это смутное время – сборище
ядовитых пауков, посаженных в одну корчагу
[27],
Борис не верил никому и никогда. Ну разве
что жене своей Марье доверял государь. Дочь Малюты Скуратова, рабски служившего
Грозному, бывшего ему верным псом, Марья Григорьевна
[28]
унаследовала от батюшки черты такой же собачьей верности своему господину и
повелителю. Борис Федорович являлся ее мужем, господином и повелителем, и Марья
Григорьевна готова была лизать его руки и оправдывать всякое его деяние. Иной
раз она даже опережала мужа в желании услужить ему. Чего стоила прошлогодняя
встреча с инокиней Марфой, некогда звавшейся Марьей Нагой и бывшей седьмой
женой Ивана Грозного.
Господи, твоя воля… Седьмая жена! Иная женщина
постыдилась бы такого титула, ведь церковью сей брак за действительный не
признавался, а эта все пыжится, все не может забыть, что некогда родила
государю сына, которого спустя несколько лет зарезали Битяговские да Осип
Волохов по приказу…
Борис криво усмехнулся. Нет-нет да и
просочатся тщательно зарытые, глубоко в землю закопанные, но не похороненные
слухи о том, что злодеи действовали по прямому приказу Бориса Годунова, бывшего
в то время еще шурином царя Федора Ивановича (царствие ему небесное, убогому!).
И остаток Федорова правления, и все восемь годков своего царствования прожил
Борис Федорович под гнетом этого обвинения, ну а теперь Господь вдруг проявил
поистине диаволово лукавство: взял да и наслал на русскую землю этого якобы
воскресшего царевича…
Одно из двух: или на самом деле Бог уберег
отпрыска Марии Нагой, отвел руку Битяговских и Волохова, – или тот, кто
подступил к Москве во главе польского войска, в самом деле вор и самозванец,
расстриженный поп и прочая, и прочая, и прочая. Кстати сказать, армия его уже
не только и не столько польская, сколько русская, ведь множество воевод со
своими полками приняли сторону претендента, выражаясь по-европейски. Изменники,
неверующие… аки дети малые, коим лишь бы игрушка поновее да позабавнее! А ведь
помнил, помнил Борис, сколько раз народ в един голос, в един крик молящий
предлагал ему шапку Мономаха, венец государев и державу. В пыли валялись, ноги
ему лобызали: не оставь, господине, будь отцом нашим милостивым.
Просили, да… А он отказывался снова и снова,
ничем не рискуя, не опасаясь, что народу и собору церковному надоест просить.
Он доподлинно знал, что сделается русским государем, – жребий сей ему был
предсказан. 1 сентября 1598 года венчаясь на царство, не сомневался, что
призван надолго, если не на век, то на многие десятилетия. Плевать он хотел на
пророчество какой-то волхвовательницы
[29]
Варвары, предрекшей ему
всего только семь лет верховного владычества. «Болтает пустое», – подумал
Борис тогда и решил проверить, какова она там пророчица. Повелел привести
жеребую кобылу и вопросил:
– Что во чреве у сей скотины?
– Жеребец, шерстью ворон, белогуб, правая
нога по колено бела, левое ухо вполы
[30]
бело, – ни на миг не
запнувшись, ответствовала Варвара.
– Левое ухо вполы бело? – глумливо
повторил Борис. – Ну а это мы сейчас поглядим! Зарежьте кобылу и вспорите
ей брюхо!
И что же? Варвара все в точности угадала.
Стало быть, срок Борисову царствованию и впрямь должен был истечь через семь
лет.
В ту пору ему и это казалось величиной
небывалой. Воскликнул самонадеянно: «Да хоть бы и семь дней!»
Как же, семь дней! Держи карман шире!
Продвинувшись к трону крадучись, неслышными шагами, на кошачьих лапках,
завладев желанной добычею, он уже не собирался ее выпускать. Тем паче что
Варвара оказалась не вполне права. Не семь, а восемь лет просидел Борис на
троне, но тут, видать, и вышел ему предел. Вот уже полки самозванца под стенами
Москвы, осталась Борисову дому одна надежда – на Бога. На Бога – да вот еще на
эту каменную бабу, которую государь приказал вытесать и притащить сюда, в
подземелье, пред которой он сидит, словно какой-нибудь идолочтец в своем
поганом капище.
А что, разве не так? Если не произойдет
некоего чуда и не удастся разгромить лживого царевича, будут, будут-таки
принесены этому идолу жертвы великие и страшные.
Борис, кряхтя, приподнялся с табурета, вынул
из настенного светца факел и осторожно поднес его к стеклянице, которую держала
в своей тяжелой лапище каменная баба. Стекляница была всклень наполнена маслом,
из коего поднимался фитиль. Затеплился огонек, бросая причудливые сполохи на
грубые, небрежно вытесанные черты.
Борис и не хотел, а усмехнулся. Вольно или
невольно каменотесец придал статуе черты, крайне схожие с ликом царицы Марьи Григорьевны.
Да, некогда Марьюшка Скуратова-Бельская была хороша, словно маков цвет, нежна,
как розовая заря, голосок имела сладкий, будто у малиновки, птички певчей, но с
годами сделалась станом объемна, поступью развалиста, увесиста, на язык груба и
горлом громка, а уж черты лица… Где былая красота? На смену ей пришла одна
свирепая надменность, щедро приправленная рябоватостью после перенесенной оспы.
Впрочем, с лица воду не пить – Борис Федорович, сам слывший измлада красавцем,
даром что рост имел маленький, всю жизнь придерживался сего мнения. Главное,
что ближе и довереннее человека, чем жена, у него не было. Ну да, они ведь
сидят в одной лодке. Когда колеблется трон под Борисом, колеблется он и под
супругой его. А потому и злобствовала Марья Григорьевна, стоя подбоченясь пред
сухоликой, сухореброй, словно бы источенной годами и лишениями инокиней Марфой,
спешно доставленной из убогого Выксунского монастыря, где обреталась
четырнадцать лет, в Москву, в Новодевичью обитель, потому и орала истошно:
– Говори, сука поганая, жив твой сын
Димитрий или помер? Говори!
