– Коза бела! – перебил его сердитый
голос, и из низенькой завалуши, пригибаясь и отряхивая сено, выбрался невысокий,
чуть рыжеватый юноша лет семнадцати, в мятой алой рубахе с глухим воротом и в
портках небеленого полотна. – Полно врать, барич! Один я был и вчера, и
нынче.
– Ох, Юшка, басурманская твоя
душа! – воззвал Матвеич. – Неужто не слышал, как я тебя кликал?
Небось всю глотку изодрал.
– Ну так что ж, это ведь твоя глотка, не
купленная, – пожал налитыми плечами парень. – Охота – так и дери ее,
пока не надоест.
– А ведь это ты врешь, а не я, – с
обидой перебил его Феденька. – Я сам видел, как вслед за тобой из
завалушки…
– Летали стаями мушки! – воскликнул
Юшка. – Кошка мыла ушки! Попадья выбивала подушки! Стряпка варила
галушки! – Он молол невесть что дурашливым голосом, но сердито зыркал на
Феденьку голубыми глазами, а из-за спины норовил показать ему кулак. Однако
мальчишку это только раззадорило.
– Никакие не ушки! – завопил он что
было силы, силясь перекричать балагура. – И не мушки, а Машка! Машка там с
тобой была! И небось сейчас там сидит! – Что? – тихо выдохнул
Матвеич, пошатнувшись на своих слабых ногах. – Какая Машка?
– Да поблазнилось баричу, – буркнул
Юшка. – Нету там никого, вон кошка была – и все.
Но Матвеич уже не слушал. Смешно, по-бабьи
всплескивая руками и суетливо перебирая ногами, он пробежал по двору, сунулся в
завалушу – и испустил истошный нечленораздельный вопль.
– Ужо, барич, припомню я тебе! –
ненавидяще посулил Юшка, обжигая болтуна Феденьку таким лютым взором, что
мальчишка невольно попятился.
В эту минуту Матвеич, пятясь задом, выбрался
из низенькой дверцы, волоча за собой спелую деваху в одной только безрукавной
сорочке. В руках она держала сарафан и отмахивалась им от старика, но старалась
напрасно: тот не выпускал ее руки, так и выволок наружу.
Матвеич поглядел на измятую сорочку, на клочья
сена, прилипшие к потной спине девахи и застрявшие в распатланной косе, на
вспухшие губы и залился горючими слезами, которые бежали по щекам и таяли в
седой бороде.
– Манюня! Внученька! – причитал
старик тонким голосом. – Да ведь он же обгулял тебя, глупую! Обгулял? А
ну, говори!
Девка молча лупала большими, зелеными,
удивительно яркими – ну точно крыжовник! – глазищами то на старика, то на
сердитого Юшку, то на красного Феденьку, разглядывавшего ее тугие груди,
которым тесно было в сорочке. Наконец облизнула нацелованные губы и покорно наклонила
голову, как бы признавая свой грех.
– Ништо, дедуля, ты не лютуй, –
сказала примирительно. – Чай, я твоя кровь! Бабуля мне сказывала, ты ее
допрежь свадьбы тоже обгулял, так ведь никто вас за то не позорил. Что ж ты на
меня ором орешь?
– Да как же на тебя, дурищу, не
орать? – плаксиво вопросил Матвеич. – Наш-то с бабкой Катериной грех
промеж нас остался, а ты свой напоказ пред всем честным людом выкатила!
– Ну, дедуля, ты сам виноват, что горло
драл почем зря, – справедливо заметила Манюня. – Молчал бы – никто бы
ничего и не сведал. Да и ладно, с кем не бывает! Большая ли беда, коли Юшка все
одно на мне обещал жениться?
– Что-о? За этого вертопраха замуж
собралась?! – взревел Матвеич, сводя к переносице сивые брови. – Не
будет на то моего благословения!
– Больно надо! – Юшка широко
улыбнулся, показав заметно щербатые зубы. – Сейчас умру без твоего
благословения. Сам посуди: неужто я – я! – абы кого под венец поведу?
Поищи для своей Манюни другого, а мне она и даром не надобна!
Девушка мгновение смотрела на него, словно не
верила ушам, потом рот ее безвольно приоткрылся, глаза, напротив, зажмурились,
а из-под ресниц поползли одна за другой крупные слезы. Они скатывались по
румяным щекам и падали на полуголую грудь.
– Побойся Бога, – провыла Манюня,
безотчетно отирая ладонью грудь, которую щекотали слезы. – Ты же обещал,
Юшенька…
– Да мало ли кому я чего обещал! –
фыркнул тот. – Больно надо с тобой век коротать, грязной коровищей!
– Придержи язык, – послышался вдруг
голос – негромкий, но столь веский, что Юшка вздрогнул и побледнел, Манюня
мигом перестала реветь, а сморщенное тоской лицо Матвеича слегка разгладилось.
– Боярин… – выдохнули все трое, после
чего Матвеич с Манюней бухнулись на колени и припали лбами к земле, ну а Юшка –
тот поклонился всего лишь в пояс и не остался почтительно согнутым, а почти
сразу выпрямился.
Его голубые глаза скрестились с серыми,
вприщур глазами высокого, статного человека средних лет, стоявшего на крыльце.
Человек этот был одет по-домашнему: в шелковую синюю рубаху распояскою, выпущенную
поверх шелковых же порток, на ногах – мягкие полусапожки с чуть загнутыми
кверху носами, без каблуков. Короткая русая бородка, обливающая щеки, не
скрывала, что по ним так и ходили желваки.
– Завтра же под венец поведешь
девку, – бросил он, угрожающе нагнув голову. – Умел напакостить –
умей и подобрать за собой, понял?
Это был Александр Никитич Романов, старший сын
Никиты Романовича Захарьина, брата покойной царицы Анастасии, первой и
возлюбленной жены государя Ивана Васильевича Грозного. Александр Никитич
унаследовал легендарную красоту своей тетки, вот только глаза у него были не
синие, как у Анастасии, а сизо-серые. Порою, в минуты крайнего гнева, они
принимали стальной оттенок, словно у дамасского клинка. В молодые годы
Александр Никитич считался одним из самых привлекательных мужчин своего
времени, весельчаком, удальцом и немалым гулякою, однако ни в Москве, ни в
каком-то другом городе не нашлось бы женщины, которая смогла бы сказать о нем
хоть одно злое слово, ибо даже в сердцах брошенных любовниц он умудрялся
оставлять самые нежные чувства. Удивительно, что и большинство мужчин питали к
Александру Романову преданную дружбу. Конечно, имелись у него и неприятели, в
числе которых был, к примеру, сам нынешний государь, Борис Годунов, однако вряд
ли видел Романов доселе хоть в одних глазах такую злость, как та, что
изливалась на него из Юшкиных очей.
– Мне слышать такое невместно! –
выкрикнул парень, стискивая кулаки. – Довольно натерпелся я от твоего
нрава, боярин! Коли желаешь, чтобы я и впредь повиновался твоим распоряжениям,
немедля изволь просить у меня прощения!
