– Ой, Юшка, да это ты, что ли,
царевич? – заливался-хохотал Феденька. – Эва хватил! Разве царевичи
такие бывают? И все ты врешь, будто помнишь что-то. Небось наслушался калику
перехожего, что сказывал про погибель царевича Димитрия, – только на
прошлой неделе у нас ночевал один такой в черной избе, для людей пел! –
вот и врешь теперь невесть что.
– Устами младенца глаголет истина, –
негромко изрек отец Пафнутий, и боярин Романов с видимым облегчением вздохнул:
– Воистину так!
Вслед за тем он переглянулся с монахом. Обмен
взглядами был краток, однако могло показаться, что эти двое быстро провели меж
собой какой-то очень серьезный разговор, после чего Романов удовлетворенно
кивнул и хлопнул в ладоши:
– Эй! Никишка, Минька, Васька! А ну,
сюда!
Из-за дома выскочили три ражих, широкоплечих
молодца и преданно уставились на хозяина.
– А ну, вяжите его, да покрепче, –
приказал боярин, взмахом руки указав на оторопевшего Юшку. – И рот, рот
немедля кляпом забейте. А ежели чего успеет языком намолоть, затворите слух
свой, чтобы не слышать опасных, крамольных речей.
Он еще продолжал отдавать приказания, а между
тем верные слуги, натасканные, словно борзые псы, повиноваться первому слову
господина, уже навалились на замешкавшегося Юшку, скрутили его кушаками, вбили
в рот рукав его же собственной рубахи, без жалости оторванный, и швырнули к
ногам боярина.
– Ради вашего же блага, – серьезно
сказал Александр Никитич, – умоляю вас молчать о том, что вы сейчас
слышали. Парень спятил, заговаривается, однако же болтовня его может стоить
жизни и ему, и всем нам. Отныне никто не должен даже имени его упомянуть, да и
скоро забудется оно. Нынче же отец Пафнутий возьмет его в свою обитель, а уж
какое там даст ему прозванье, то Бог ему подскажет.
– Нынче день Григория Депоклита, –
промолвил Пафнутий. – Быть по сему! Грузите его в телегу да везите в
Чудов, а я вслед буду.
– Прости, отче, что так неладно
завершился наш разговор… – начал было Романов, но игумен перебил его:
– Неладно, правда что, неладно! Не
подобает моему сану говорить такое, однако я предпочел бы видеть этого
охальника не среди живых, а…
– Ништо! – храбро бросил Александр
Никитич, увидев, каким испугом вспыхнули глаза сына, слушавшего непреклонного
монаха. – Обойдется.
– Дал бы Бог.
Романов сбежал с крыльца, склонился над
связанным и сказал быстро, тихо, так, чтобы никто, кроме Юшки, не мог его
слышать:
– Я мог бы убить тебя, и никто не спросил
бы с меня ответа. Я мог бы сгноить тебя в самом дальнем и глухом монастыре, но
я помню твою службу и не хочу платить злом за нее. Отдаю тебя в Чудов
монастырь, где ты обретешь не только смирение, столь необходимое душе твоей, но
и знания, которые разовьют твой ум и приучат смотреть на свое положение без
гордыни и заносчивости. Ты знаешь, где находится Чудов монастырь. В Кремле! Там
ты волей-неволей принужден будешь молчать – чтобы спасти собственную жизнь. Ибо
если чужое, недоброе ухо услышит твои измышления, царь Борис немедля отправит
тебя на плаху. Помни это и берегись. Заклинаю тебя твоим же благом: берегись,
Отрепьев!
При звуке этого имени Юшку словно раскаленным
кнутом ожгло, так он дернулся, однако боярин уже не обращал на него внимания:
ушел в дом, а вслед за ним ушли и отец Пафнутий с Феденькой.
Крыльцо опустело. Слуги выводили лошадь, чтобы
запрячь в телегу. Манюня рыдала на дедовом плече, с тоской и жалостью косясь на
Юшку, который извивался в пыли, пытаясь что-то сказать, однако из заткнутого
рта вырывались какие-то нечленораздельные звуки:
– О-ои-ы-е-я!
«Попомнишь ты меня, боярин!» – грозил Юшка в
последнем усилии ненависти.
И угрозу свою он сдержал.
Август 1601 года, Польское королевство, Самбор, замок Мнишков
Гости вернулись за стол, и им начали подавать
цукры – сиречь сладости. Верхние скатерти были уже сняты, теперь слуги
уставляли стол сахарными изображениями городов, деревьев, животных, людей…
Особенно много слуг сновало вокруг царевича, норовя услужить новому хозяйскому
фавориту и попасться ему на глаза: а вдруг покличет в придворные? Как раз
удобная минута выбраться из грязи в князи!
Какой-то рыжеватый хлопец так старался, что
едва не облил гостя вином, после чего поспешно исчез и более в зале не
появлялся – опасаясь, очевидно, заушин, коими его наградил бы за неуклюжесть
рассерженный подстолий. Однако Димитрий вряд ли это заметил: он во все глаза
смотрел на стол, где теперь возлежал огромный двуглавый орел, а на другом блюде
возвышался московский сахарный кремль с позолоченными куполами церквей. Это
было изваяно нарочно в честь царевича – так требовал обычай: представить среди
сладостей некое изображение, имеющее отношение к почетному гостю. Димитрий
смотрел на эти красоты с детским восторгом, ибо никогда в жизни не видел ничего
подобного, а уж когда он узрел свое собственное подобие на троне и в
Мономаховой шапке, то все могли заметить, что он с трудом удержался от слез.
Однако вскоре на его лице отобразилось другое
чувство. Это было неприкрытое беспокойство. Иногда он охлопывал свои зарукавья
или пазуху, стараясь делать сие незаметно, как-то раз даже снял магерку (надо
ли уточнять, что Димитрий был одет не в московский, а в щеголеватый польский
наряд, приводивший его, по-видимому, в восхищение) и заглянул внутрь.
Между тем гости, как ни были они увлечены
цукрами и хмельным, забористым вином, кое подавалось к сладостям, заметили
внезапную озабоченность царевича и тоже обеспокоились.
– Видимо, пан Димитрий заскучал, –
начались разговоры. – Он слишком мало пьет и скромно ест. Мы все пьяны, а
он почти трезв. А ведь это не дело! Гости должны быть пьяны вровень, чтобы
никто не чувствовал себя дураком. Гей, пан воевода! Пан Мнишек! Не пора ли
предложить москалю отведать corda fidelium?
– Corda fidelium! – громче всех
завопил Вольдемар Корецкий, к тому времени воротившийся за стол и даже
ухитрившийся перебраться поближе к хозяйским почетным местам. – Подать ему
corda fidelium! Пусть докажет, так ли крепка его голова и тверда рука, как он
хочет это изобразить!
– Пусть докажет! – взвизгнул было и
пан Тадек, однако пан Казик дернул его за рукав, и загоновый шляхтич
благоразумно умолк, когда увидел, что чело пана Мнишка явственно затуманилось.
