– Что же делать теперь? Вскормили мы на
груди своей такую змею… Эх, Афоня, Афоня, какого же он тогда маху дал, зачем
увез мальчишку?.. Надо было его так и оставить в Угличе. Пусть бы… – Бельский
сердито чиркнул себя по горлу. – А теперь вон что деется.
– Нечего человека благими намерениями
корить, – молвил Пафнутий. – Он поступил, как душа велела. Помни:
Афанасий Нагой провел с этим ребенком в Угличе чуть не семь годков. Привык к
нему, как к родному племяннику, жалел. Разве мог он знать, что случится?
– Вот-вот, то-то и оно, что благими
намерениями дорога в ад вымощена! – сердито закивал Бельский.
– Кабы знать, где упадешь, так соломки б
подстелил, – поддакнул игумен.
Приятели уныло переглянулись, но тотчас на
губах и того и другого проглянула улыбка.
– Что это мы с тобой, словно две старые
бабы, раскудахтались да разохались? – хохотнул Бельский. – Давай
лучше про что доброе поговорим.
– Давай, давай, – согласился
Пафнутий.
– Скажи, святой отче, как поживает…
прочая братия? – спросил Бельский, посылая игумену значительный,
намекающий взгляд. – Все ли здоровы? Не было ли какой убыли в твоем
монастыре от мора либо заразы? А то, может статься, в убег кто ушел?
– Что касаемо мора или заразы, то тут нас
Господь, по счастью, миловал, – отозвался Пафнутий, лукаво глядя на
старинного товарища. – Но сам знаешь, в стаде не без паршивой овцы. Бегут
порою юнцы от клобука! Вот и у нас не столь давно приключилась такая же
история. Вскоре после того, как я забрал от Романовых сего нечестивца, Юшку
Богданова, сиречь брата Григория, подался в бега некий молодой послушник. По
странному совпадению приняли мы его на послушание тоже под именем Григория –
только аж пять годков назад. Ходили слухи, воспитывался он у каких-то добрых
людей, что сироту пригрели, однако они умерли, вновь осиротив приемыша, и он к
нам поступил. Вельми добросердечен был отрок, совестлив, умом крепок и обширен,
к знаниям тяготение имел великое, латынь знал великолепно, изучил языки
французский и немецкий, книг прочел множество, однако часто впадал в мирскую
ересь и Светониевы «Жизнеописания двенадцати цезарей» на латыни читывал с
гораздо большим прилежанием, нежели Четьи минеи. Впрочем, я его за сие не особо
корил, понимая, что благочестие – дело наживное. А уж каково объезжал лошадей!
Я к нему благоволил, давал волю во всем, и в телесных игрищах, вспоминая
крестоносцев, кои веру Христову защищали не одним только перстным сложением, но
и мечом. Жаль мне было расставаться с ним. Ушел – и пропал бесследно!
– Бесследно? – почему-то огорчился
Бельский. – Да как же это так? Молодой еще, как бы не сгинул где без
помощи…
– Ничего, не сгинет, – хладнокровно
отозвался Пафнутий. – Разве я не сказал? Он ведь не один ушел, а с
товарищем. Товарищ сей – брат Варлаам Яцкий, почтенный человек, хоть и с
немалой придурью. Приспичило ему отправиться в паломничество в Иерусалим
непременно через Киев. Просился, просился у меня, а потом взял да и ушел. И
молодой брат Григорий с ним…
– Ну что ж, всякий птенец из гнезда да
вылетит, – загадочно отозвался Бельский, улыбаясь каким-то своим мыслям,
но тотчас спохватился: – А Отрепьев видел ли нашего… я хочу сказать, того,
другого, Григория?
– Надо быть, видел раз или два, но никак
не более, и то всего лишь мельком. Ведь Отрепьев до пострига сидел в холодном
узилище, покаяние на него было наложено – полное молчание, а прочей братии
запрещалось говорить с ним под страхом незамедлительного отлучения и анафемы.
Лишь я один вел долгие душеспасительные беседы с нераскаянным охальником, да,
сознаюсь, без толку. Ну а вскоре Варлаам с первым Григорием в бега ударились,
тут уж мы Юшку постригли, клобуком прикрыли.
– Значит, хоть тут все хорошо? –
спросил Бельский, явно ожидая доброго слова от Пафнутия, однако игумен неопределенно
дернул плечом:
– Да Бог его весть! За Юшкою глаз да глаз
нужен. Боюсь – уйдет и он. А коли уйдет, снова воду начнет мутить. Очень
опасаюсь, что найдутся люди, которые поверят ему, пойдут за ним. Боюсь и
провижу великую смуту из-за того, что мы с тобой, Богдан Яковлевич, да с
братьями Романовыми в свое время содеяли!
– Да уж, – с некоторой печалью
отвечал Бельский. – Может статься, что посеяли мы ветер, а пожнем великую
бурю. Одно пускай утешает нас – служили мы промыслу Божию. Надо думать, еще и послужим…
ежели даст Господь.
Июнь 1605 года, Москва
– Матушка! Что же это? Конец всему?!
Молодой царь Федор Борисович остановившимися
глазами смотрел в окно. Только вздумал приблизиться, выглянуть, как из-за стены
вывернулась гладкая, безбородая рожа какого-то немчина либо полячишки,
погрозила кулаком, затянутым в кожаную перчатку.
Кому погрозила?! Государю русскому! Федор так
растерялся от непроходимой наглости, что даже не додумался отвесить негодяю
оплеуху, а тем паче – всадить в него кинжал. Да и не было у него кинжала –
отняли… Все отняли! Предатели, враги, изменники!
Молодой царь никак не мог осмыслить
свершившееся. Как с 13 апреля пошла-покатилась жизнь кувырком, так и не могла
остановиться. Накануне того дня видны были в воздухе странные столбы и огненные
их отражения, наводившие на всех ужас. Ждали неминучей беды – и дождались!
Скончался отец, Борис Федорович… вроде бы ни с того ни с сего: встал из-за
стола, покушавши, по своему обыкновению, весьма умеренно, да вдруг рухнул
наземь, кровь хлынула изо рта, носа и ушей, а спустя несколько часов испустил
дух. Хотя… какое же это «ни с того ни с сего», какое же это «вдруг»?! Подкосила
его беда, навалившаяся на страну: подступ Самозванца все ближе и ближе.
Чудилось, нет конца этому неудержимому накату. Воеводы один за другим сдавали
города свои и переходили на сторону лживого расстриги, объявившего себя сыном
Грозного. Царь давно утратил покой, чудилось, его одолевали ожившие призраки,
некие баснословные фурии… Уж кто-то, а сын его хорошо знал, сколько слез источил
из глаз своих этот преждевременно состарившийся человек, который окончательно
утратил веру в свою счастливую звезду. И вот она закатилась-таки!
Тотчас после похорон народ присягнул, по
завещанию царя Бориса, государыне-царице и великой княгине всея Руси Марье
Григорьевне, ее детям, государю-царю Федору Борисовичу и государыне-царевне
Ксении Борисовне. И было добавлено к присяге: «А к вору, который называет себя
князем Димитрием Углицким, слово даем не приставать, и с ним и с его
советниками ни с кем не ссылаться ни на какое лихо, и не изменять, и не
отъезжать, и лиха никакого не чинить, и государства иного не подыскивать, и не
по своей мере ничего не искать, и того вора, что называется князем Димитрием
Углицким, на Московском государстве видеть не хотеть!»
