Не прошло и месяца, как Годуновы узнали,
сколько стоит эта народная клятва…
Марья Григорьевна, совершенно как ее золовка
Ирина в 1598 году, от престола отказалась – только не в пользу брата, а в
пользу сына. Федор взошел на царство, но всеми его поступками руководила
властная мать. Она-то и надоумила его сменить воевод Шуйского и Мстиславского,
которые бездействовали под Кромами, открыв самозванцу путь на Москву, а взамен
поставить Басманова. Петра Федоровича призвали пред царевы очи, и Федор Борисович
подтвердил клятву отца: отдать ему в жены Ксению, если Самозванец будет убит, а
Москва спасена от польской угрозы.
Молодой, честолюбивый, окрыленный блестящим
будущим, Басманов стремглав ринулся в ставку… чтобы спустя месяц сдать Димитрию
Кромы, вместе со всеми войсками перейти на его сторону и открыто провозгласить
его законным русским царем. А Федора Годунова, значит, заведомо обречь на
поражение и погибель.
Басманов вступил в сношения с Димитрием, и 7
мая все было готово с двух сторон. Рано утром Басманову следовало повелеть
схватить в палатках и перевязать всех полковников и капитанов, как русских, так
и немецких, наемных, и провозгласить: «Боже, сохрани, Боже, пособи Димитрию
Ивановичу, царю всея Руси!» Каким бы диковинным и невероятным ни казался этот
план, однако же он был осуществлен, ибо на то, очевидно, было Божье
соизволение.
И вот новое русско-польское войско вошло в
столицу… И вот со дня на день, а может, даже с часу на час здесь ждут
Самозванца… Князья Голицыны с дьяком Сутуговым ворвались в Кремль, выгнали
Годуновых из Грановитой палаты, где они с образами в руках, словно со щитами
против народной ярости, с волнением ожидали вестей. Завидев вошедших,
мать-царица, растеряв всю свою гордыню, начала униженно рыдать перед народом.
Годуновых не тронули ни пальцем, только вывезли из Кремля – на водовозных
клячах, в простой колымаге, под охраною. Годуновы уж думали, пришел их час: на
Поганую лужу везут, головы рубить по приказу незаконного государя, –
однако их доставили в старый дом, где некогда, еще во времена царя Ивана
Васильевича, жил Малюта Скуратов, откуда выходила замуж за Бориса Годунова дочь
Малюты, Марья Григорьевна.
Царскую семью согнали в горницу да там и
заперли, поставив под окнами поляков.
– Верно, свои отказались против законного
государя пойти, которому присягали? – приободрился было Федор. –
Верно, одумались? Спохватились? Глядишь, взбунтуются против ляхов, освободят
нас?
Но через минуту увидел под другим окном уже не
поляка, а стрельца с курносой русской рожей – и едва сдержал злые слезы:
– Матушка! Что же это? Конец всему?!
Марья Григорьевна молчала, и чуть ли не
впервые на ее грозном, даже свирепом лице появилось растерянное выражение. Она
вяло блуждала глазами по горнице, не задерживаясь ни на чем взором, только
иногда издавала вдруг громкое стенание, а темные глаза ее принимали
полубезумное выражение. Да, нынче поддержки у матери было не сыскать…
Федор поглядел на сестру. Как ни странно, она
держалась спокойнее всех остальных Годуновых: как села в уголке на лавку, так и
сидела там, поджав под себя ноги и не меняя неудобного положения, хотя ноги,
должно быть, давно затекли. Спокойствие Ксении было спокойствием почти
смертельного оцепенения, и Федор подумал, что лучше бы она рыдала, кричала,
рвала на себе волосы. Тогда ему не так стыдно было бы своей немужской слабости,
своего немужского страха.
«Что ж ты, батюшка, право?! – подумал с
детской обидой, глотая слезы. – Коли взялся убивать того мальчишку в
Угличе, так убивал бы до смерти, чтоб не только его, но и все слухи о нем в
могилу зарыть! Что теперь с нами со всеми станется?!»
Что станется? Нетрудно угадать. «Vae victis»,
что означает: «Горе побежденным…», – эти слова, по свидетельству Тита
Ливия, произнес вождь галлов Бренн после его победы над римлянами.
Ладно, если сразу убьют. А если мучить станут?
Пытать, как государевых преступников? Совершенно так, как пытали по отцовскому
приказу двух посланников от Димитрия? О, кабы именно в сей миг осуществилась
задумка отца! Кабы в сей миг грянуло взрывом в Кремле! Может быть, их мучители все
сгинули бы? И Самозванец, убедившись, что отеческий дом предков не принимает
его, отступился бы от своих планов, воротил бы власть царю Федору?..
Нет, это все мечты пустые. Скорее всего
ворвется сюда пьяная орава, набросится, дыша сивушным духом…
Он забился всем телом, когда отворилась дверь.
Но не толпа вломилась – вошли только трое.
Голицын, узнал Федор. Это князь Василий
Голицын!
– Сударь мой, Василий Васильевич! –
воскликнул царь – и осекся, вспомнив, что перед ним – ближайший пособник
Самозванца.
Двое появившихся с ним тоже выглядели
отвратительно. Один какой-то татарин косоглазый, другой угрюмый, зыркает
исподлобья. Федор смутно припомнил, что этот последний – Мосальский-Рубец,
смоленский воевода. Тоже князь, как Голицын, тоже Василий – и тоже предатель!
Федор резко отвернулся к окну, чтобы не видеть
изменников. Тошно глядеть на таких, недостойны они государева взора!
Вдруг раздался крик. Федор оглянулся. Голицын
и Мосальский-Рубец подступили к Ксении, схватили ее за руки, стаскивали с
лавки. Она переводила с одного на другого испуганный взгляд и как-то вяло
пыталась вырваться, беззвучно шевеля губами и с трудом удерживаясь на затекших,
подгибающихся ногах.
– Оставьте, ироды! Куда вы ее?! –
сорвалась с места Марья Григорьевна, но на ее пути встал смуглый, с татарским
лицом. Вроде бы легонько повел рукой, а дородная, кряжистая Годунова отлетела к
стене. Упала и едва поднялась.
– Лихо, Андрюха! – усмехнулся
Голицын. – Вижу, и без нас справишься?
– А то! – кивнул Андрюха. –
Долго ли умеючи. Вы, глядите, с девкою не оплошайте, не то государь спросит с
вас.
– А ты не пугай, и без тебя
пуганые, – огрызнулся Мосальский-Рубец. – Мне государь приказ
отдавал, мне перед ним и ответ держать!
«Какой это я приказ ему отдавал? –
растерянно подумал Федор. – Когда?! В уме ли он?»
И вдруг до него дошло, что, говоря о государе,
они имеют в виду не его, законного русского царя Федора Борисовича Годунова, а
другого человека. Самозванца, Гришку-расстригу, Лжедимитрия! По его приказу они
заперли царскую семью в горнице старого дома, по его приказу тащат куда-то
Ксению… Куда? На позор? На смерть?!
– Пустите меня! – истошно закричала
вдруг Ксения. – Мы вместе… не разлучайте!
Она дернулась с такой силой, что вырвалась из
мужских рук, и кинулась к матери. Забилась за ее спину, глядела на князей
умоляюще:
