Это была одна из самых тягостных ночей в его
жизни… Конечно, он знал о своекорыстии шляхты, которая хотела быстрой победы и
быстрых денег, а все же это были хорошие воины, которых повергла к такому
отвратительному поведению «правда», которую они узнали о своем государе.
Ничего себе правда! Чистая ложь! Поверил в нее
только тот, кто хотел поверить. Но таких оказалось много. И все же Димитрий не
очень обижался на поляков. Ведь они были наемники, они пошли служить только за
деньги. Могут и предать. Чего ждать от них, если предал человек, которого он
считал одним из самых близких и верных друзей, с которым делил последний кусок
и спал под одной дерюжкой? Если предал Варлаам…
Толстый монах исчез из Самбора не сказавшись,
но Димитрий тогда был слишком занят своими делами, чтобы печалиться о
расставании. Решил, что друг подался-таки завершать паломничество в Святую
землю. Ну а не сказался… Когда же можно сказаться, если Димитрия было не
застать на месте? Он ездил в Краков, он встречался с самим польским королем (по
протекции Мнишка, понятное дело!), он уговаривал сейм послать войско в
Московию, он уверял иезуитов и католиков, будто готов продать им душу за помощь
в восстановлении своего трона… в конце концов он принял ради этого
католичество! Димитрий не мог удержаться и тихонько сплюнул, но тотчас
усмехнулся. Ну что ж, не он один поступил так ради победы! Вон французский
Беарнец
[47],
с которым Димитрию страстно хотелось завязать дружбу, так и сказал: Париж-де
стоит мессы! В глазах Димитрия Москва тоже стоила мессы, даже двух:
католической и иезуитской.
А сколько обещаний он роздал: насчет земель,
княжеств, денег… И все это время обхаживал, обхаживал Мнишка, уламывал отдать
ему Марианну…
Ведь оказалось, что ни слова ее, ни то письмо,
из-за которого он дрался на дуэли с глупцом Корецким, ничего не значили.
Желанную красавицу он мог получить только в одном случае: если взойдет на
московский трон. Более того! Сендомирский воевода сохранял за собой право и
тогда отказать Димитрию в руке дочери…
Словом, Димитрий был слишком озабочен своими
делами и редко вспоминал тогда пропавшего Варлаама. И вдруг после победы под
Новгород-Северским узнал от пленного Федора Мстиславского, наголову разбитого
поляками, что в Москве по рукам ходит и с площадей дьяками читается «Извет»
монаха Варлаама Яцкого, который голову готов на плаху положить, чтобы доказать:
царевич Димитрий никакой не сын Грозного, а беглый монах-расстрига Чудова
монастыря Григорий Отрепьев. Жил он-де в монастыре, но вдруг с ума сошел и,
наущенный враждебными Годунову боярами, начал воображать себя не убитым в
Угличе, а чудом спасшимся царевичем. Сбежал из России, пошел в Киев и Польшу,
там продался католикам, возмутил и привлек на свою сторону шляхту и вот теперь
пришел кровь пить с русской земли, веру православную прикончить и взбунтовать
народ против доброго царя Бориса. Ничего не скажешь, ловко была здесь
перемешана ложь с правдой…
Бог его знает, сего неведомого Отрепьева, про
которого Димитрий прежде и слыхом никогда не слыхал, но Варлаам точно сошел с
ума, коли смог написать такое! И ведь не станешь каждому объяснять, что ты
никакой не расстрига Гришка Отрепьев, а подлинный царевич! Многие поверили
извету Варлаамову, хотя это был никакой не извет, а сущий оговор и клевета
наносная. Поверили и поляки. А скорее просто схватились за предлог выманить у
царевича побольше денег, взять его за горло мертвой хваткой.
И взяли же, черти!
Той ночью он не спал и мучился, как раздобыть
денег для всех. И вот пришли к нему жолнеры из роты Фредра и говорят:
– Ваша царская милость, извольте только
нашей роте заплатить – мы и останемся, а остальные останутся, глядя на нас. Мы
никому об этом не скажем, и вы не говорите.
Димитрию, видимо, бес разум помутил, потому
что он согласился и отдал жолнерам деньги. Однако, само собой, те сразу
напились и разболтали о получке другим соплеменникам, так что наутро толпа
разъяренных поляков встретила царевича у шатра и ну требовать жалованье. Нечем,
нечем было платить! Тогда поляки набросились на Димитрия, сорвали шитую золотом
и подбитую соболями ферязь…
[48]
Спасибо, вмешались свои, московские люди, князь Мосальский-Рубец да Голицын:
выкупили у поганой шляхты за триста злотых одежду своего государя.
– Что же ты за царь, коли у тебя денег
нет? – сказал какой-то поляк, по виду из самой что ни на есть захолустной,
а значит, и чрезмерно заносчивой шляхты. – Ей-же-ей, сидеть тебе на колу!
Много в то утро стерпел Димитрий, ну а этого
не стерпел: ударил оскорбителя в зубы, аж кулак раскровавил.
– Что такое?! – начали куражиться
поляки. – Москаль нашего рыцаря бьет? Да мы с таким господарчиком больше
ни часу не останемся!
И начали собираться уходить. Больше всего
хотелось Димитрию плюнуть на них, но он оставался один. Пришлось усмирить
гордость – небось и батюшке Ивану Васильевичу порой приходилось ее усмирять
перед распоясавшимися, обнаглевшими боярами! – метаться между поляками,
уговаривать, умолять, улещивать их… Кое-какие жолнеры устыдились и остались –
всего полторы тысячи человек. Остальные ушли.
Самое худое в те минуты для Димитрия было то,
что с ними ушел и пан Мнишек. Человек, на которого он смотрел почти как на
отца… Конечно, Мнишек уходил якобы не из-за денег. Причину он назвал самую
извинительную: шляхта-де с Димитрием во главе воюет против московского царя
Годунова по своей воле, как свободные наемники, а он – королевский польский
воевода, человек государственный, его присутствие в войске претендента
означает, что вся Польша против Московии ополчилась. Как же такое можно
допустить, если официально между двумя странами вполне мирные отношения и никто
никому войны не объявлял?
Ну да, а три дня назад, пока не возникла эта
свара из-за денег, пан Мнишек не ощущал себя государственным человеком? И не
боялся конфуза за то, что участвует в необъявленной войне? И небось уже
прикидывал, что Марианне придется подыскивать другого мужа…
Когда Димитрий это понял, ему показалось, что
он сходит с ума. Он всегда знал, что в его страсти к Марианне есть что-то
губительное, находящееся вне его воли. Вот так же Марк Антоний потерял рассудок
от любви к Клеопатре…
Да, Марианна была для Димитрия гибелью. Но он
предпочитал умереть, чем жить без нее!
И тогда он начал проклинать и молиться. Он
продавал душу равным образом и Богу, и дьяволу. Он твердо пообещал десять лет
своей жизни за победу и за возможность получить Марианну, Марину, как он звал
ее тайком, в душе своей. «Сыграть с ней свадьбу – а там… а там хоть трава не
расти!» – шало заклинал он небеса.
