Варлаам зазвал его к себе и принялся потчевать
со всем почтением, одновременно что-то лепеча: дескать, пока заявлять о своем
имени и положении опасно, надо подождать, потому что тот, другой, Димитрий
сейчас в силе, он нашел многих друзей, которые ему верят, а новому сыну
Грозного поверить не захотят. Слишком много денег уже вложил пан Мнишек в
выгодного жениха своей дочери, слишком много прибыли надеется от него получить,
чтобы допустить сейчас появление подлинного Димитрия. Надо потерпеть, убеждал
Варлаам, надо затаиться, выгадать час, когда самозванец допустит какую-нибудь
ошибку… а еще лучше – выследить и напасть на него. Убить и занять его место!
Он помнил, как слушал его Варлаам и во всем
соглашался с ним. Он чересчур много выпил, голова стала пустой, в ней словно бы
не осталось ни единой собственной мысли. Только то, что говорил Варлаам.
– Ты выпей, – настаивал Варлаам, и
он пил.
– Еще выпей!
Пил еще.
– Ну, по последней чарочке!
Покорно опрокинул эту чарочку – и все
кончилось. Все исчезло… и вот теперь мерцание коптилочки на столе Варлаама
сменилось этим серым светом, пробивающимся сквозь щели. И еще он помнит, что у
Варлаама было тепло, а здесь почему-то царит жестокая стужа.
Человек с усилием поднялся и какое-то время
стоял, держась за голову и качаясь из стороны в сторону. Наконец мир перестал
шататься туда-сюда, а ноги перестали подкашиваться. Он смог разглядеть, что
находится в каком-то приземистом сарае. Доски были обугленными – наверное,
здесь недавно бушевал огонь, сарай не сгорел лишь чудом. Воняло гарью.
Как он сюда попал?
Вдруг человек увидел, что он не один. Под
стенкой лежал… Варлаам! Завернувшись в большую овчину, он спал, положив голову
на плотно набитый мешок, распространяя вокруг запах перегара.
Человек, морщась, потряс монаха, но без толку.
Тот был совершенно пьян. Ему было тепло в овчине, на ногах хорошие сапоги, на
голове шапка. Чего не спать, когда тебя не томят голод и холод?
А у человека, который сам себя не помнил,
подводило брюхо с голоду, подгибались от слабости ноги, а все тело била дрожь.
Он поскреб голову, обнаружив, что волосы сбились в колтун.
Что с ним произошло? Может быть, он заболел?!
Но отчего Варлаам держит больного полураздетым, голодным в каком-то обгорелом
сарае?
Он огляделся вновь, внимательнее
присматриваясь к стенам, и наконец обнаружил подобие двери – такое же
обугленное, полуразвалившееся, как и стены.
Еле держась на ногах, он добрался до двери,
толкнул, выбрался на волю – и упал бы, если бы не повис всей тяжестью на
створке.
Он стоял на пригорке, засыпанном снегом. Небо
было студено-серое, затянутое тучами, из которых медленно сыпалась белая крупа.
Поодаль громоздилась купа голых дерев, ближние были худо-бедно видны, а дальние
таяли в серой мгле. Лесок, что ли? От сарая туда и обратно тянулись цепочки
мелких следов. Наверное, из лесу приходили дикие звери, но побоялись людей,
убежали.
Что за притча? А где Самбор? Где его высокие
стены? Где людское коловерченье?
Вдали, на небоскате
[52],
слабо вырисовывались очертания
какого-то селения или города со множеством куполов, возвышавшихся над крышами
домов. Во всем этом было что-то знакомое и наводящее глубокую тоску.
Ноги ожгло холодом, и человек сообразил, что
стоит босой на снегу. А потом вспомнил солнечный сентябрь в Самборе, листья еще
только-только начали желтеть, трава была зеленая… Теперь же под ногами
застывшая грязь, а деревья простирают к небесам голые ветки.
Это не сентябрь и не Самбор. Это самое малое
ноябрь, а город… Да ведь это же Москва!
Человек стоял, озираясь вокруг широко раскрытыми
глазами, и постепенно слабость, отчаяние, бессилие сменялись холодной яростью.
Вот, значит, как… Вот как!
Выходит, Варлаам обманул его. Какого же он
свалял дурака, что так скоропалительно и необдуманно доверился этому толстому
монаху – другу-приятелю самозванца! Видимо, тот или оглушил его, или опоил
каким-то зельем и насильно увел из Самбора. Да, он слышал про такие зелья, от
которых человек надолго теряет память, делается послушен, словно животное, не
соображает, что с ним происходит. Наверняка Варлаам хотел вернуть пленника в
Чудов монастырь – недаром же довел почти до самой Москвы. Видимо, у него
кончилось зелье, однако монах понадеялся на авось и заснул, пьяный в дымину,
рядом с тем, кого он так гнусно предал.
Зря заснул! Потому что такое предательство
простить нельзя, и этот сон станет последним сном Варлаама.
Человек задумался. Предатель должен умереть,
но как?.. Задушить его нельзя – сил не хватит, Варлаам толст и силен, а у него
самого руки трясутся от слабости. А, велика ли премудрость! Выломать доску
покрепче и бить по голове, пока не превратится в кровавую кашу.
Человек глубоко вздохнул и решительно вошел в
сарай.
Когда он вновь появился на пороге, на плечи
его была накинута овчинная свитка, за плечами болтался мешок, а ноги обуты в
сапоги Варлаама. Толстый монах будет спать в погорелом сарае до Страшного суда.
Он даже не успел сообразить, что умирает.
Собаке собачья смерть! Жаль, что не удалось
подвергнуть его хорошей пытке перед смертью, чтобы отомстить за все!
Убийца вдруг хмыкнул. Право слово, зелье не
умалило его сообразительности! Варлаам думал, что оказывает добрую услугу
своему дружку-самозванцу, когда увел от него соперника? Небось надеялся на
благодарность ложного царевича? О нет… самозванец будет проклинать глупого
монаха, потому что очень скоро по Москве начнут плодиться и размножаться изветы
Варлаама Яцкого о Лжедимитрии, который называет себя угличским царевичем и
сыном Ивана Грозного, а на самом деле… Человек так и закатился от смеха. На
самом деле он беглый монах Чудова монастыря Гришка Отрепьев!
Да. Вот оно, ненавистное имя. Юшка Нелидов,
Юшка Нелидов-Отрепьев, в монашестве брат Григорий… Он сбросит с себя это
гнусное прозванье и замажет им другого, словно зловонной грязью.
Обнесет его клеветою так, что имя Гришки
Отрепьева, богоотступника, еретика, расстриги и вора, надолго прилипнет к нему!
Надолго. А если повезет, то и навсегда.
