Женщина, только что с тоской взиравшая на
угрюмые стены обители, вмиг переменилась в лице и сердито зашипела на девушку.
Та смешливо сверкнула черными глазами и ответила что-то на своем непонятном
языке, опасно улыбаясь. Затем они, тихо, быстро переговариваясь, вместе
скрылись за поворотом, и Марфа поспешила вслед. Единственное, что разобрала
инокиня из их быстрой беседы, – это что немолодую зовут пани Хмелевская, а
веселую девушку – Стефка. Нетрудно было также догадаться, что Хмелевская
разбранила девушку за заминку. Ну что ж, невелика беда, что молоденькой девочке
захотелось в последний раз взглянуть на вольный мир, прежде чем на целую неделю
(столько времени намеревалась провести Марина в Вознесенском монастыре)
запереться вдали от солнца и света. Однако Марфа была бы не столь снисходительна
к черноглазой, если бы все же знала по-польски и смогла понять, о чем шла речь!
– Где тебя носит, Стефка? – сердито
спросила пани Ванда Хмелевская, когда озорная камер-фрейлина панны Мнишек
подбежала к ней, сверкая очами и бурно дыша. Пышная грудь ее ходила ходуном и,
чудилось, готова была разорвать стянувшее ее тонкое черное сукно.
– Ох, пани Ванда! – восторженно
ответила та. – Я просто не могла уйти! Среди тех молодых гусар, которым
государь предназначил охранять нас, один столь хорош собой, столь пригож! Я не
в силах была оторвать от него глаз. Да и он смотрел на меня так, словно хотел
только одного: вот сейчас, сию минуту свалиться вместе со мною под ближайший
куст!
– Дурная девка! – всплеснула руками
Хмелевская, которая, хоть и знала Стефку уже не первый год, все никак не могла
привыкнуть ни к вольной речи ее, ни к безудержной, нескрываемой страсти к
мужчинам. – Во-первых, те люди, которые охраняют нас, называются не
гусары, а стрельцы, пора бы тебе это усвоить. А во-вторых… побойся Бога, дитя мое!
Мужчины погубят тебя, вот попомни мои слова!
– Ну, все может быть, – неожиданно
покладисто согласилась Стефка. – Однако перед этим они доставят мне
немалое удовольствие. Ах, если бы вы видели, как смотрел на меня тот гусар… ну
ладно, стрелец, стрелец, если вам так хочется, пани Ванда. Я жду не дождусь,
когда причуда панны Марианны похоронить себя в этом монастыре кончится и мы
вновь выйдем на белый свет! Я непременно отыщу его, и тогда…
– Иди, иди уж, бесстыдница! –
подтолкнула ее в спину пани Хмелевская, и фрейлины поспешили догнать госпожу.
Когда гостий развели в отведенные им келейки и
оставили отдохнуть перед трапезой, Марфа с облегчением осталась одна. Привыкнув
роптать на свое вынужденное пострижение, она в то же время привыкла и к
одиночеству, поэтому общество неприятных людей было для нее порою невыносимо. К
несчастью, большинство людей, которые во множестве роились вокруг нее в
последний год, были ей неприятны. Легче всего она чувствовала себя наедине с
сыном.
«С царем», – тут же поправилась Марфа. Он
прежде всего царь теперь, а потом уж ее сын. Хотя родная мать могла бы и не
титуловать его, как все прочие, могла бы звать только сыном – и по имени,
Димитрием либо Митенькой.
Так ведь то родная мать…
– Какое угрюмое лицо у этой женщины,
матери вашего супруга! – вольничая на правах ближайшей, доверенной подруги
и наперсницы, промолвила в эту минуту Барбара Казановская, снимая с шеи госпожи
обременительный воротник и слегка ослабляя шнуровку ее платья: эти монастырские
стены и низкие своды, чудилось, смыкаются вокруг, вздохнуть не дают. Конечно,
панна Марианна только кажется слабенькой былинкой, она необычайно вынослива,
однако и она вон как побледнела от усталости и сырой стужи, царящих в
монастыре.
– Мне кажется, государыня-мать недовольна
выбором Димитрия, – отозвалась Марина с совершеннейшим равнодушием к
мнению будущей свекрови. Дамы говорили по-французски и нисколько не опасались
быть услышанными, ибо отвращение русских ко всем чужим наречиям, кроме своего,
было хорошо известно. – Наверняка сочла меня слишком худой и некрасивой!
Небось желала бы ему в жены какую-нибудь раскормленную телку, какими изобилует
Московия. Ничего, главное, чтобы Димитрий остался доволен мною, а мнение его
матушки меня не очень волнует.
– Однако говорят, что государь прислушивается
к ее советам, то и дело обращается за ними, – пробормотала Барбара. –
Как и полагается примерному сыну…
Госпожа и ее гофмейстерина обменялись быстрыми
взглядами, и Марина с трудом подавила улыбку:
– Перестань, Барбара! Я понимаю, о чем ты
думаешь.
– Да я вообще ни о чем сейчас не думаю,
кроме ваших нижних юбок, которые изрядно запачкала пыль монастырского двора. В
Москве вообще много пыли, верно? И это странно, потому что здесь все вымощено
деревом. Такое впечатление, будто идешь по какой-то огромной избе…
– Не заговаривай мне зубы и не ври о
какой-то там мостовой! Ты думаешь о том, что теперь уже ничто не имеет
значения, верно? Даже если бы сам дьявол явился ко мне и предъявил
неопровержимые доказательства, Димитрий, дескать, не тот, за кого себя выдает,
я бы отвергла их. Да ведь это и в самом деле не имеет значения! Поговаривали,
будто сам Joann Terrible был вовсе не сыном своего отца, великого князя Василия
Ивановича, а какого-то там красавца-конюшего. У русских главное – казаться, а
не быть. Впрочем, не только у русских…
– Так-то оно так, а все же Joann Terrible
был хотя бы сыном своей матери… Честно говоря, эта история со спасением
раненного в Угличе царевича кажется мне изрядно неправдоподобной! То его
ранили, то не ранили, то спрятали, то похоронили другого… Воля ваша, панна
Марианна, в этой путанице сам черт не разберется! Думаю, что и сама
государыня-матушка ничего толком не знает. Но если она и в самом деле солгала
принародно, было бы очень любопытно знать, зачем она это сделала. Неужели только
ради того, чтобы избавиться от монастырского заточения? Говорят, ее держали в
избушке, в дремучем лесу, в каких-то совершенно ужасных условиях…
