– Не верю, что где-то могут быть более
ужасные условия, чем здесь! – прошептала Марина чуть слышно, словно у нее
сел голос под гнетом тяжелых бревенчатых стен, так и нависавших со всех сторон.
И потолки здесь были такие низкие, что человеку ростом повыше выпрямиться было
бы невозможно. – Это же не кельи, а сущие гробы! И такие же деревянные.
Теперь я понимаю смысл выражения «хоронить заживо». – Два последних слова
Марина произнесла по-русски. – Это значит заточить женщину в монастырь,
чтобы она никогда не увидела белого света, чтобы никогда не вышла отсюда. Если
хочешь знать, я вполне понимаю матушку моего Димитрия. Окажись я на ее месте… я
б тоже кого угодно, даже какого-нибудь неведомого проходимца признала бы сыном,
только чтобы вновь вернуться к благополучной, почитаемой жизни! Тем более если
бы это признание принесло бы счастье не только мне, но и целому народу! Ведь в
России после смерти Годунова могла воцариться настоящая смута! Димитрий
установил в государстве порядок, а если еще приведет страну к истинной вере…
Барбара вздохнула. Вот чего более всего желает
ее госпожа, вот о чем она мечтает более, чем даже о царском троне! Для этой
цели воистину все средства хороши! А впрочем, какая женщина на ее месте не
закрыла бы глаза на некоторые несообразности, не подавила бы сомнения?
Государыня всея Руси… Ради этого титула можно потерпеть. Точно так же поступила
и царица Марфа. Ни она не смеет осуждать Марину, ни Марина ее, потому что обе
эти женщины, молодая и пожилая, одного поля ягода!
А все-таки любопытно… крайне любопытно, мучают
ли Марфу угрызения совести, если она все-таки погрешила против истины, когда
назвала Димитрия своим сыном?..
А инокиня Марфа, устало опустившись пред
иконами в своей келье, размышляла о том же самом:
«В самом ли деле эта востроглазая девочка
верит, что перед ней истинный сын Ивана Грозного? Или готова на все ради трона,
ради несметных богатств, почета и поклонения? А может быть, правду говорят о
том, будто Димитрий намерен насадить в России латинскую веру? Нет, этого не
может быть! Ведь он приказал невесте провести неделю в православном монастыре,
венчаться будет заново, по нашему исконному обряду… Разве он сделал бы это,
если бы и впрямь был подослан иезуитами? Теперь он царь, над всеми властен,
кого хочет – казнит, кого хочет – милует. Мог бы делать все, что его душе
угодно. А он ведет себя именно так, как должен вести себя истинный, законный
государь!»
Она зажмурилась что было сил, пытаясь подавить
слезы, но они все же привычно поползли по щекам. Ох, Господи, сколько же слез
она пролила за эти долгие, бесконечные годы монастырского заточения! Но
почему-то именно в последний год – самый сытый, свободный, самый вроде бы
счастливый в ее жизни! – она плакала куда чаще, чем прежде. Плакала
украдкой…
Нет, хватит прятать голову под крыло, словно
курица! Надобно непременно повидаться с братом Афанасием. Это единственный
человек, который знает правду, который даст ответ на мучительные вопросы. Давно
следовало бы это сделать, но Марфа не находила в себе сил для этого. А теперь
обрела их – под пристальным, напряженным взглядом чужеземной девушки, которая
этим своим взором словно пытала: правду ли ты сказала всему народу своему или
просто сама поверила в то, во что хотелось верить?
А ведь она сама не знает этого! В том-то и
ужас, что она сама не может достоверно признать сына, которого в последний раз
видела двухгодовалым ребенком!
Написать Афанасию! Но… ведом ли ему самому
ответ на вопрос, который хочет задать сестра? Ведь прошло больше двадцати лет!
Январь 1606 года, Москва, Кремль
Медведя привезли еще вчера, и ночь он провел
на заднем дворе. Вокруг, за забором, бессонно лаяли собаки, задоря зверя, и
когда Димитрий поглядел на него утром сквозь ограду, то сразу понял, что
топтыгин исполнен лютой ярости и забава будет знатная! Он велел запереть
медвежью загородку покрепче и еще поставить вокруг охотников с рогатинами. Ему
совсем не хотелось, чтобы зверь вырвался в то время, когда во двор начнут
входить стрельцы. Ему хотелось, чтобы стрельцы ожидали приговора царя, глядя,
как ярится голодный, обезумевший от ненависти к своим мучителям медведь.
…В ту ночь он проснулся от шума и криков.
Басманов, ночевавший во дворце, прибежал в опочивальню полуодетый, с горящими
глазами. Следом прошмыгнул князь Хворостинин, но Басманов пнул его, как
приблудную собаку, и молодой князь убежал, скуля и подвывая, словно и впрямь
был побитым шелудивым псом.
Димитрий почувствовал некоторую неловкость:
этот Хворостинин таскался за ним, как иголка за ниткой, чая склонить к
непотребным забавам, до коих был большой охотник. Небось решил, что если
государь охотно с девками кувыркается, то и ему честь окажет? Но не на того
напал! Поначалу Хворостинин только смешил Димитрия, который в Польше, конечно,
всякого нагляделся (там настолько набрались французских манер от своего бывшего
короля Генриха Анжуйского, что у многих мужчин были миньоны – молодые юноши…
Молодые-то они молодые, но развратным умением дали бы фору опытному мужику).
Видать, кто-то из пришедших с Димитрием поляков и приохотил слабого, от младых
ногтей склонного к разврату Хворостинина к мужеложскому блуду. Конечно, его
надо было бы просто придушить (а иной раз хотелось, когда чрезмерно настойчиво
начинал домогаться государевой ласки!), но нельзя ссориться с его родней,
которая нипочем не была в таком несчастье виновата, а просто несла свой крест –
и все.
Петр Басманов ненавидел молодого Хворостинина
до дрожи. Надо быть, оттого, что смазливой рожей и повадками греховодник
напоминал Петру его собственного отца – Федора Басманова, который был равно
склонен к связям и с мужчинами, и с женщинами, являясь позорищем своего рода
так же, как молодой Хворостинин был позорищем своего. Во всяком случае,
Басманов никогда не упускал случая дать этому стебаному миньону пинка под его
женственный зад или отвесить хорошую заушину. Нынче князьку-мужеложцу перепало
и то и другое, и только потом Басманов вспомнил о том, что привело его – среди
ночи, полуодетого, встревоженного – в государевы покои. О, отнюдь не любовные
забавы!
– Стрельцы бунтуют, государь! –
быстро сказал он. – В Кремль лезут!
– Много их? – вскочил с постели
Димитрий и натянул широкие польские шаровары.
– Около сотни. Во дворе кипят, а
прорвались пока семеро, не больше. Вот не послушал ты меня, когда я просил,
умолял охрану усилить!
Димитрий приблизился к окну.
– Погоди, успокойся, – попросил
верного товарища. – Если б они хотели, они уже б все тут смели и
разметали. Просто попугать меня пришли, да ведь меня так легко не запугаешь!
