И, опередив Басманова, он вышел в комнату,
примыкающую к спальне. От дверей тотчас отскочили два капитана трабантов,
охраняющих непосредственно опочивальню государя: Теодор Брензин и Роман Дурофф
из полка Маржерета. Отсалютовали своими протазанами. Лица спокойные, глаза
холодные. Молодцы немцы, или кто они там, – ничем их не проймешь.
– Где эти семеро? Покажите! –
скомандовал Димитрий.
Басманов медлил.
– Да что такое? – начал сердиться
государь. – Побили их, что ли?
– Побили, но не до смерти, –
успокоительно махнул рукой Басманов. – Тут другое… Еще когда они рвались в
покои, впереди них знаешь кто шел? Андрюха Шеферединов! И с ножом был.
Димитрий недоверчиво вскинул голову.
– Ты не бредишь ли? – спросил холодно. –
Как мог Шеферединов…
Он осекся. Как мог Шеферединов – тот самый,
который убивал Марью и Федора Годуновых ради него, Димитрия, – теперь
прийти убивать его же самого?!
– Я тебе давно говорю, что зреет беда
вокруг, что мутит кто-то людей. Не знаю имен заговорщиков, однако они явно
перекупили Шеферединова. Теперь он сбежал, но это не значит, что он не может
тебя подстеречь где-то в укромном углу.
– Чего ты от меня хочешь-то? –
вскричал Димитрий, сам толком не понимая, на кого больше злится: на себя или на
Басманова.
– Охрану усилить. Стрельцов разоружить и
их полки перестроить, перетасовать. Пойми: в случае беды на них нельзя
рассчитывать!
– Ну вот… – растерянно развел руками
Димитрий. – Ты же сам над восемью тысячами стрельцов начальствуешь, а
послушать тебя, так никому верить нельзя. Все предатели! С кем же я останусь?
– Со мной, – вскинул голову
Басманов. – Я буду тебе верен до смерти, никогда тебя не покину, однако
Христом Богом прошу насчет стрельцов – остерегись!
– Уговорил, – кивнул
Димитрий. – Только я с ними хочу раньше поговорить. Они чего добивались –
видеть меня? Ну не среди же ночи. Скажи – почивает-де государь. А завтра пускай
пожалуют на двор, который отведен для диких забав. Вот там я с ними охотно
повстречаюсь.
Конечно, он и глаз не сомкнул: лежал, смотрел
в потолок, думал, как встретится со стрельцами, что им скажет, что сделает.
Думал о Марине, о Ксении… Тому уж больше месяца, как ее здесь нет, а Марина все
еще не выехала из Польши в Россию. Недавно Сигизмунд прислал письмо «брату нашему,
московскому кесарю Димитрию» – прослышав, что нареченная невеста все еще не
отправилась к будущему супругу, спрашивал, не желает ли «брат наш государь»
жениться на его, короля, родной сестре и впрямь сделаться ему братом. Димитрий
переправил письмо в секретном пакете с нарочным в Польшу – в собственные руки
Мнишку отдать. Может быть, теперь пан сендомирский воевода почешется,
побеспокоится? А королю в утешение и в придачу к отказу были отправлены самые
щедрые, богатейшие дары: сорок сороков соболей, лисиц, бриллиантовый перстень,
лук, колчан и стрелы, оправленные золотом, три коня: один ногайский с седлом,
другой под персидской попоною, третий под бархатной…
Вот так и прошла ночь в бессонных
размышлениях, однако утром Димитрий вскочил бодрым. Велел приготовить медвежью
забаву. Он частенько устраивал ее для послов, у которых ноги подкашивались от
одного только медвежьего рычания (ничего, пусть понимают, что такое русский
медведь, и трепещут его!), однако сейчас на дворе были только свои.
Свои, как же! Держи карман шире.
Так или иначе, а выйдя с Басмановым,
Мстиславским и своими дядьями Нагими на дворцовое крыльцо, Димитрий безошибочно
почувствовал запах страха, исходящий от стрельцов. Ну да, как согнали их сюда
да заперли, небось решили, что царь не говорить с ними придет, а лютыми
медведями да натасканными собаками травить.
По-хорошему, с ними так и следовало поступить!
Не обращая внимания на шепот и трепет, которые
неслись по рядам подобно ветру, Димитрий сделал знак загонщикам.
– Государь… – страшным голосом прошипел
Басманов, и Димитрий понял, что только остатки почтения удерживают Петра
Федоровича от того, чтобы погрозить царю кулаком.
С трудом скрывая смех, Димитрий успокоительно
махнул товарищу, крикнул:
– Рогатину мне! – и приказал
отворить загородку.
В отличие от двух сотен стрельцов этот
одинокий, запертый, настороженный, полуголодный, отчаявшийся зверь не испытывал
никакого страха. Только ненависть, ненависть к человеку, который сейчас шел к
нему с рогатиной и в котором воплощалась для него вся злоба мира.
Медведь поднялся с четверенек на задние лапы и
медленно двинулся на человека. Вот сейчас тот отведет назад руку с оружием и
раскроется для стремительного толчка сильной звериной лапы. Человек рухнет на
спину, и в то же время медведь ринется на него, свернет ему голову набок и в
мгновенье ока раздерет ему грудь до самого сердца…
Но Димитрий ударил его рогатиной без замаха,
одной только силой рук. Отточенные до остроты копий концы дерева вошли в горло
и грудь зверя. Он забился, заклокотал кровью в горле – тут набежали загонщики,
перехватили у царя рогатину, удерживая накрепко, а медведь все бился, глубже
насаживая себя на рогульки…
Димитрий вышел из загородки, поднялся на
крыльцо, оглянулся.
Стрельцы лежали на земле вповалку, вернее,
стояли на коленях, отвешивая земной поклон. У всех были непокрытые головы: чубы
мелись по земле, а зады торчали к небесам.
– Умны, ничего не скажешь! –
растерянно сказал Димитрий, и вдруг ему стало до того смешно, что он сел на
ступеньки и начал тихо хохотать. Но посмотрел опять на этих коленопреклоненных,
вспомнил про Андрюшку Шеферединова, предателя, – и вновь зашевелилась в
груди досада, словно лютая змеища.
