– Но будет болтать, – сказал он с
неожиданной суровостью, ощущая, как с каждым его словом никнут головы
стрельцов, испугавшихся суровости того, кто только что с ними говорил как
добрый брат, а теперь взял тон непреклонного отца. – Вижу я: что бы ни
говорил, что бы ни делал – вам все не по нраву. Взятки запретил судейским брать
– плохо! Помещики крестьян лишаются, если не кормят их, – плохо! Сам лично
челобитчиков принимаю, никого не гнушаюсь – плохо! Даже, видать, то плохо, что
с вами тут говорю. Надобно было отдать вас на расправу и казнь, как мятежников.
– Мы не мятежники! – послышались
выкрики. – Мы ничего не знаем! Нам головы возмутили, а мы поддались.
Покажи нам тех, кто тебя убить умышлял, мы с ними поговорим по-свойски.
По знаку Димитрия вывели тех семерых,
захваченных в кремлевских покоях.
– Смотрите, вот злодеи, они повинились и
показывают, что вы все зло мыслите на вашего государя!
Димитрий махнул рукой и ушел во дворец.
И что тут началось… Желая во что бы то ни
стало вернуть расположение своего государя, стрельцы бросились на этих семерых
и руками, без оружия и палок, растерзали их в клочки. Маржерет потом клялся,
что в жизни своей не видел такой ярости! Они даже кусали бывших сотоварищей
зубами. А один особо рьяный стрелец в неистовстве откусил у обреченного ухо и
жевал его. Потом толпа грянулась лбами в землю и кричала:
– Помилуй нас, государь!..
Государь их помиловал и отпустил – всех, за
исключением тех, кого вывезли на телеге в образе не человеческом, а кровавых
кусков.
Он был доволен разговором. Недоволен остался
только Басманов, который не переставал твердить, что Андрюшка Шеферединов так и
исчез бесследно. Как его ни искали, найти не удалось.
Но куда хуже, думал Басманов, то, что не
удалось найти истинных виновников заговора и обезвредить их.
Май 1606 года, Белозеро
– Разве ты его не видишь? – слабым
голосом спросила сестра Ольга. – Вот же он, белый голубок. Прилетел с
первыми лучами солнца, сел на оконницу, стукнул клювиком…
– Ну, прилетел так прилетел, – с
деланым спокойствием отвечала молоденькая послушница Дария, в то же время с
суеверным ужасом поглядывая на больную.
Склонилась над лежащей, со всех сторон
подталкивая тощенькое одеялко под ее ослабевшее тело:
– Ты спи, ты спи лучше.
– Не могу я спать, – слабо выдохнула
сестра Ольга. – Посторонись… хочу видеть его.
Дария отпрянула. Больная вытянула шею, чуть
приподнялась, напряженно всматриваясь в окошко. Дария тоже вся напряглась, изо
всех сил пытаясь разглядеть то, что видела больная, но что оставалось незримым
для здоровой.
А может, и впрямь голубок здесь? Вот перестал
копошиться на оконнице, уставился бусинками глаз на измученную женщину. Вдруг
забил, забил крыльями, но не взлетал, цеплялся лапками за переплет, а воздух
вокруг него так и засвистел! Больная вскрикнула, за ней вскрикнула и Дария…
Рядом послышался слабый стон. Повернула голову
– сестра Ольга лежала с закрытыми глазами, из-под сомкнутых век медленно,
словно тоже обессилев, сползала слеза. Губы беззвучно шевелились.
Молится? Неужели? Ведь за все это время Дария
не слышала ни одной молитвы от полуживой женщины…
Сестра Дария лишь недавно появилась на
Белозере: монастырь в Безводном, где она жила прежде, сгорел. Погибло несколько
инокинь, а оставшиеся разбрелись по другим обителям, ближним и дальним. Дария
поначалу долго плакала, никак не могла привыкнуть к жизни в суровом, холодном,
истовом Белозере, настоятельница коего, мать Феофилакта, славилась суровостью
что к себе, что к сестрам, а также обрядной истовостью. Не то что мать Евлалия
из Безводного! Та привечала Дарию с самого первого дня, как отец отдал ее в
обитель (лишний рот в полунищей семье, где рождались год за годом одни дочери,
ни к чему, замуж бы девку отдать, но только один жених приданого от своих
невест не требует, и это небесный жених!), ласкала ее, точно родную дочь,
поместила в келейку потеплее да посветлее, близ своей собственной, и Дария (в
миру званная Лушкой) уж решила, что монастырская служба не так горька, как ей
казалось прежде, когда мир человеческий ее отринул. Однако длилась та
благостная жизнь недолго…
Мать Евлалия вечно мерзла по ночам: была она
высока ростом, редкостно худа, со смугло-желтоватой кожей; не иначе, кровь у
нее была рыбья, – келейку ее топили чуть ли не в июльскую жарынь, а ее все
познабливало. И вот как-то раз она велела Дарии спать в ее постели, чтоб теплее
было. Еще когда Дария была Лушкой, она всегда с сестрами на одной подушке да
под одной ряднушкой спала – зимнюю стужу только так и можно было перетерпеть:
покрепче прижавшись друг к дружке да набросав поверх все тряпье, которое только
можно было сыскать в их убогом домишке, – поэтому она с охотой готовилась
исполнить приказание матушки настоятельницы и прийти к ней на ночевку. Мать
Евлалия сулила угощение: свежий хлеб и рябину в меду, варить которую была
большая мастерица и которой порою наделяла самых прилежных сестер.
Тем же вечером, возвращаясь из трапезной,
Дария вдруг услышала, что ее кто-то тихонько зовет. Оглянулась – перед ней
стояла сестра Феодора, появившаяся в обители, как слышала Дария, незадолго до
нее самой. Их часто путали, этих двух сестер во Христе, ибо они были похожи,
словно и впрямь родные: обе маленькие, кругленькие статью, розовощекие, с
россыпью веснушечек на вздернутых носишках, а щеки что у той, что у другой были
как маков цвет. Поначалу Феодора встретила Дарию приветливо, а потом вдруг
стала дичиться, косилась на нее, и голубые глаза в окружении длинных светлых
ресниц глядели порою люто, словно на невесть какую врагиню. Вот и сейчас –
зыркнула исподлобья, пробормотала: «Тронешь ее – убью, вот те крест святой! Не
побоюсь греха, убью!» – и ну бежать по узенькой тропке прочь от трапезной!
Ничего не понимая, Дария не больно-то
испугалась, только перекрестила спину убегающей Феодоры и подумала: не иначе, в
ту бес вселился. Кого нельзя трогать Дарии? Почему? Что за чепуху она мелет? А
может, умом тронулась, заболела?
Из одной только заботы о сестре Феодоре Дария
рассказала об этом разговоре матушке настоятельнице. Было это тем же вечером,
когда Дария пришла в ее келейку на ночевку. На столе стоял кувшин с горячим
молоком, от которого в сыроватом и тесноватом помещении распространялось приятное
тепло, лежали ломти свежеиспеченного хлеба, намазанные медовым рябиновым
вареньем. Тут-то, угостившись от души, Дария и поведала об угрозе Феодоры.
Испитое, всегда бледное лицо матушки Евлалии
побагровело, словно настоятельница вот только что вышла из парной баньки.
