– Ах, нахальница! Ужо достанется ей от
меня! – пробормотала она грозно, а потом рывком подняла Дарию с лавки, на
которой та сидела, разморенная теплом и сытостью. – Ложись в постель. Я
скоро приду.
Дария одного и хотела, что лечь спать. Смежила
веки – и сон поплыл, поплыл… Чудилось, вот только накрыл он девушку, словно
пуховое одеяло, как вдруг завизжало все вокруг, заорало:
– Пожар! Горим! Спасите!
Дария с трудом открыла глаза – и увидела
пляшущее в окне пламя. Из-за двери тоже лезли огненные языки. Она не сразу
поверила своим глазам. Голова болела, мысли путались. Больше всего на свете
хотелось снова закрыть глаза и уснуть, чтобы этот кошмар ушел, как пришел. Но
за окном кричали так громко, что вновь забыться сном не удалось. И постепенно в
ее угоревшую, одурманенную голову проникла мысль о смертельной опасности. Руки
и ноги едва слушались, но все же она нашла в себе силы встать и, накрывшись
одеялом, вывалиться в дверь.
Одеяло загорелось, волосы Дарии занялись,
затлели, на лбу надолго остались ожоги, но все же она спаслась. Почти без
памяти опустилась на траву, и чудилось ей, будто она прямиком попала в ад: все
вокруг горело, полуодетые сестры метались меж полыхающих строений, из иных
келеек неслись нечеловеческие вопли…
Вот так и сгорела обитель. Эти места не зря
исстари звали Безводными! Погибла мать Евлалия, сестры сперва бедовали
беспризорно на пепелище, а потом разбрелись кто куда. Дария прибилась к пожилой
сестре Мелании, вместе они и пришли в Белозеро. По пути мучились несказанно: мерзли,
голодали, от лютых волков бегали, от охальных мужиков едва не потерпели насилия
– только молитовкой Христовой и оборонились. В эту годину бедствий хворая
Мелания порою забывала о христианском смирении и начинала на чем свет стоит
клясть Феодору-поджигательницу, а заодно и матушку Евлалию. «Ее-то с
чего», – недоумевала Дария, пока однажды Мелания не рассказала ей про
неудобь сказуемое пристрастие матушки настоятельницы к молоденьким послушницам,
особенно малорослым, пухленьким и веснушчатым. Любимицей ее была Феодора, и в
ее лице Евлалия нашла себе истинную пару. Но, видать, и чрезъестественная
любовь ведает обычную ревность и месть. Стоило появиться свеженькой, нетронутой
глупышке Дарии, как Феодора матушке настоятельнице приелась. Но молодая инокиня
не стерпела измены, помутилась от горя и без того слабеньким умишком. Ишь, чего
натворила, окаянная душа! И сама в гроб сошла, и полюбовницу за собой увела, и
сколько безвинных душ туда же низринула…
Дария по наивности и невинности своей половины
из рассказанного Меланией не поняла, а второй половине не больно-то поверила.
Уж больно Мелания была ворчливая да неприветливая, а матушка Евлалия – ласковая
и добрая. Наветкам о такой не хочется верить! Да и где это видано, чтобы бабы с
бабами жили, как мужья с женами живут? Враки это. Враки одни!
А может, и не враки, подумала она позднее,
когда уже очутилась в Белозере. Во всяком случае, мать Феофилакта явно знала
что-то дурное про Евлалию: уж она так-то гадливо поглядывала на измученных
сестер, более похожих на нищенок-побирушек, чем на смиренных черниц, уж так-то
брезгливо поджимала губы, так-то презрительно шипела на них! Ясное дело:
случись ее воля, выгнала бы погорельщиц вон! Но, на счастье бедных побродяжек,
воля была не матери Феофилакты, а Отца нашего Небесного. И, повинуясь ей,
настоятельница в конце концов приняла сестер Меланию и Дарию в обитель.
Конечно, послушание каждой дано было самое что
ни на есть суровое: Меланию отправили чистить отхожие места, ну а Дарию, по
младости лет и слабости телесной, приставили ухаживать за болящей монахиней –
сестрой Ольгою.
Она истекала кровью из женского места и
столько потеряла этой крови, так исхудала и обессилела, что Дария порою
дивилась, когда еще ловила ее слабое дыхание. Судя по всему, сестра Ольга давно
должна была умереть. Дария втихомолку дивилась, что же должно было содеяться с
женщиной, чтобы у нее открылось такое кровотечение, однако, у кого она ни
спрашивала об Ольге, ответа добиться не могла. Такое ощущение, что сестрой
Ольгой брезговали, словно шелудивой собачонкой, и не зря поручили ухаживать за
ней именно Дарии, которую в Белозерской обители тоже считали чем-то вроде
паршивого щенка. И косоротились, и задирали носы, и строили из себя святых и
праведных, и отмалчивались на все вопросы Дарии… Только случайно узнала она –
от той же сестры Мелании, которая и при своем унылом послушании умудрялась
видеть тайное и слышать неявное, – что Ольгу привезли в монастырь
брюхатою, держали в стороне от других инокинь, в уединенной келейке, под
присмотром, чтоб не сбежала, она билась, тосковала, мирячила
[53]
с горя, а потом у нее вдруг
случился выкидыш, причем на таком сроке, когда и ребенок не выживет, и матери
сие смертельно опасно.
И снова пришлось глупенькой Дарии вытаращить
свои наивные голубенькие глазенки. Брюхатая монахиня… да это еще похлеще, чем
монахиня-женолюбица! Однако, когда проведала она, кем была в миру эта самая
сестра Ольга, тут и вовсе перестала чему-то удивляться, смирившись, что кругом
нее отныне будут твориться одни только чудеса и невероятия.
Дочка царя Бориса! Родная дочка! Настоящая,
живая царевна!
Конечно, Бориса многие, особенно в кругах
духовенства, считали царем неправедным, чуть ли не обманом воссевшим на
престол, однако это вовсе не повод, чтобы брезговать его дочерью, словно
грязной шлюхой. Дария терялась в догадках, пока всеведущая Мелания не
просветила ее в очередной раз. Оказывается, Ксения забеременела, не будучи
замужем. Это само по себе жуть и позор, но главное, что отцом ее ребенка был
Самозванец!
Надобно сказать, что настоятельница
Белозерского монастыря, мать Феофилакта, в миру Неонила Татищева, принадлежала
к числу ярых неприятельниц как Годунова, так и нового государя. Поэтому трудно
было ожидать от нее смирения и жалости по отношению к его брошенной любовнице.
Вдобавок ко всему дочери Годунова! Будь ее воля, настоятельница выгнала бы
блудницу за порог обители, однако ограничилась тем, что, против воли государя,
велевшего пока что подержать Ксению в белицах, незамедлительно постригла ее в
монахини, дав имя Ольги.
Так что положение Ксении, вернее – Ольги в
обители было самое незавидное. И, вполне может статься, она умерла бы от
кровотечения и горячки, если бы не Дария, потому что прочие монахини видели в
ее хвори Божью волю – наказание за свершенный грех. А Дария, по молодости и
жалостливости своей, не могла равнодушно видеть, как ни за что ни про что
пропадает молодое, красивое, измученное и несчастное существо, а потому
отдавала уходу за Ольгой все силы – как телесные, так и духовные. И она была
почти счастлива, ну до слез счастлива, когда горячка сестры Ольги наконец-то
пошла на убыль, когда больная стала пусть с трудом, но принимать кое-какую
пищу, а губы ее слабо вздрагивали в ответ на широкую, простодушную улыбку
Дарии.
А потом случился тот день…
