Да, нелегко быть русским государем, и шапка
Мономахова оказалась куда тяжелее, чем представлялось Димитрию в начале его
пути. Конечно, с поляками, немцами, французами ему общаться не в пример легче,
а порою, чего греха таить, куда приятнее, чем с иными соотечественниками, у
которых на языке мед, а под языком лед. Один только князь Василий Шуйский со
своими вечными клятвами по поводу и без повода чего стоит… Может, и правда зря
простил его Димитрий, когда открылся заговор? Может, и зря… Но он не мог
поступить иначе! В казни князя Шуйского усмотрели бы желание Димитрия навеки
заткнуть рот человеку, который единственный (по мнению многих русских!) знал
правду о том, что произошло 15 мая 1591 года в Угличе. То есть, избавляясь от
Шуйского, Димитрий как бы косвенно подтверждал слухи о своем самозванстве…
Нет, он не мог допустить, чтобы его
заподозрили в неблаговидных поступках! Он не хотел уничтожать своих
недоброжелателей, как это делал тихонько, втай его предшественник на троне,
кичившийся, что дал-де обет не проливать крови. А между тем кто счел
противников Бориса – задушенных, истомленных в банях, утопленных, отравленных,
заморенных голодом, сосланных в дальние, невозвратимые остроги?
Именно поэтому – чтобы ни в коем случае не
уподобиться Годунову! – Димитрий простил Шуйских. Он готов был на все,
лишь бы родная земля признала его и полюбила. Конечно, первым шагом к этому
могло бы стать удаление всех поляков и разрыв с Мариной… Но он и так нарушил
уже слишком много обязательств, данных в свое время в Самборе и Кракове. И
нарушит еще больше – дайте только срок! Господа иезуиты уж точно уйдут из
России несолоно хлебавши…
Но отказаться от Марины? Это немыслимо…
И вдруг словно теплым ветром в лицо повеяло.
Это налетели чудные, безумные мечтания прошлых лет, когда он еще жил в России,
таился о своем происхождении, еще не пошел искать счастья на чужбине, еще не
встретил гордую полячку, завладевшую его душою. В те прежние времена он
позволял себе помечтать, как воссядет на московский престол, а рядом с ним
будет сидеть красавица Ксения.
Опять Ксения!
Димитрий сердито мотнул головой и обернулся.
Мишка Молчанов, скакавший чуть справа и позади, приблизился к государю. Тот на
скаку что-то негромко сказал другу и наперснику. Молчанов довольно оскалился,
часто закивал – мол, исполню с охотою!
Клин можно вышибить только клином, забыть одну
женщину удастся, если только заменишь ее другой… Правда, трудно будет найти
равную Ксении красотой, нежностью и страстностью. Да, Димитрий может гордиться
тем, какое пламя возжег в душе и теле этой признанной скромницы и привередницы!
Ничего. Если невозможно обладать одной, он
заменит ее многими. А потом приедет Марина.
А о Ксении не думать, не думать, не думать!
Март 1584 года, Москва, Кремль, палаты Ивана Грозного
«Под стражей? Как это – под стражей?! За что?
И что же теперь станется со всеми нами?»
Всего день прошел со смерти мужа, государя
Ивана Васильевича, а до царицы Марьи Федоровны – вдовы-царицы! – только
сейчас дошли вести о том, что творится на Москве. И весть эта поразила ее точно
громом. Отец и братья заперты в своих домах под стражей, потому что вместе с
Бельским мутили-де народ, призывали его идти в Кремль, бить Годуновых и законно
названного наследника, Федора Ивановича, дабы посадить на его место царевича
Димитрия. Но по его малолетству Нагие и Бельский желали захватить власть в свои
руки, и вот тут-то Русскому государству полный край бы и настал. Ведь это
против всех Божеских и человеческих законов – обходить прямого наследника,
назначенного самим государем! Однако, на счастье, близ Федора Ивановича,
который нравом настолько светел и добр, что никакого зла в людях не видит,
всегда находится умный, разумный советник Борис Годунов! Он-то и провидел
измену, он-то и отдал приказ своевременно взять смутьянов под стражу – лишь
только государь испустил последний вздох.
Дворцовый дьяк Афанасий Власьев, явившийся в
сопровождении двух стрельцов, принес царице Марии эти новости, лишь отошла
поздняя обедня. А весь день провела она в одиночестве в своих покоях, с ужасом
поглядывая на дверь, из-за которой неслись какие-то странные, пугающие шорохи.
Ожили все страхи прежних дней, когда Марьюшка жила, не зная, встретит ли
следующее утро здесь, во дворце, либо ночью бросят ее в простой возок и увезут
в дальний монастырь, как увезли в свое время Анну Колтовскую, четвертую супругу
Грозного, либо утопят, как утопили Марью Долгорукую, когда обнаружилось, что на
государево ложе она взошла не невинной девицей, или заживо в землю зароют, как
веселую вдову Василису Мелентьеву… Но потом Марьюшка родила сына, и ее
положение при дворе, как матери царевича, сразу упрочилось – но лишь до поры до
времени, а именно – до вчерашнего дня, когда вся власть в стране перешла вовсе
не к Федору Ивановичу, как думают иные легковерные люди, а к его зловещему
шурину Годунову…
Господи, это надо же – измыслить такое! Нагие
и Бельский мутили народ, призывали идти на Кремль, убивать царя Федора! Но
когда же они успели сотворить сие, ежели были заключены в домах своих тотчас
после смерти царя Ивана Васильевича? Из окошек своих кричали, зовя к бунту, что
ли? Неужто молодой дьяк не видит этой несообразности, когда пытается уверить
царицу-вдову в том, что она страдает не по чьему-то злобному, хищному
произволению, а в наказание за преступления родни своей?
– Государыня, объявляю тебе волю царя
Федора Ивановича, – проговорил Власьев. – Заутра, чуть рассветет,
тебе, и братьям твоим, и родственникам выезжать в пожалованный царевичу
удельный город Углич. А еще жалует тебе царь свою царскую услугу, стольников,
стряпчих, детей боярских, стрельцов четырех приказов для оберегания…
Дальше Марья Федоровна ничего не слышала.
Кровь забилась в голове громкими толчками. Смешалось облегчение, что не
разлучат ее с сыном (именно этого опасалась она пуще смерти!), и горькая обида:
цареву вдову с царевым сыном прогоняют из Москвы!
«Да неужто помешали мы им?!»
Вдруг сообразила, что в длинной речи Власьева
ни разу не прозвучало имя Бельского.
– А Богдан Яковлевич что же? Опекун
царевича, боярин Бельский? Как же он попустил такое? – сорвалось с ее
уст. – И с ним-то теперь что?
Власьев отвел глаза. Известно – коли идешь при
дворе служить, забудь о жалости и человечности, а все ж ему было жаль эту
испуганную, измученную женщину – еще такую молодую и красивую. Но, несмотря на
это, он не мог сказать ей запретное: что Бельский тоже находится под стражей в
своем доме и готовится отъехать воеводою в какой-то дальний город – якобы для
спасения от разгневанного народа. Власьев не мог ей сказать этого еще и потому,
что прекрасно понимал истинную подоплеку происходящего, но вовсе не хотел
распроститься с головой потому, что распустил язык. И он ответил уклончиво:
