С минутным облегчением увидел он, что двери на
женскую половину и в опочивальню закрыты. Мелькнула безумная надежда, что
Марине удалось спастись. Он даже старался не глядеть в ту сторону, чтобы не
навести убийц на мысль о ней. Вдруг они забудут о царице?!
Алебардщики все так же стояли под стражею и не
смели не то что руками пошевелить, но даже и слова молвить. Эх и набрал себе
телохранителей несчастный Димитрий!.. Казалось, если бы нарочно искал по всему
белому свету только трусов и изменников, и то краше этих не нашел бы!
Димитрий от боли вновь лишился сознания. Его
швырнули на пол и отошли, думая, что делать дальше.
В эту минуту Вильгельм Фюрстенберг, который
знал только одно слово: «верность», приблизился к царю. Он хотел всего лишь
обтереть его окровавленное, грязное лицо, подать хоть мимолетное утешение в
предсмертную минуту… ведь больше не было никого, кто утешил бы несчастного, все
жаждали только его крови и унижения.
Человек с рыжими волосами заметил движение
преданного алебардщика и проворчал с досадой:
– Эти собаки-иноземцы! И теперь не
оставляют своего воровского государя! Надобно их всех побить!
Последние слова он произнес, уже стирая полой
кафтана со своей сабли кровь Фюрстенберга, которому снес голову. Призывал было
пойти убивать других иноземцев, однако бояре не позволили. Да и к чему? Эти
трусы и так не могли уже шевельнуть ни одним пальцем, не то что за оружие
взяться, и были совершенно безвредны. Не стоило на них даже время тратить.
Теперь заговорщики принялись за Димитрия. В
чувство его привели просто: трясли до тех пор, пока он не открыл глаза и не
взглянул на своих мучителей.
– Еретик окаянный! – кричали
одни. – Что, удалось тебе судить нас в субботу?!
По старинным православным узаконениям в
субботу нельзя было отправлять судебных дел. Димитрий же полагал, что
справедливость ждать не может. Теперь это было вменено ему в страшную вину.
Если бы кто-то в этой толпе безумцев и предателей мог соображать, они, может
быть, задумались бы, что виновны не менее. Ведь нынче как раз была суббота, а
они судили Димитрия последним судом! Да где там… запах крови и близкой победы
затуманил им мозги.
– Он Северщину хотел отдать
Польше! – вопили другие обвинители.
– Зачем взял нечестивую польку в жену и
некрещеную в церковь пустил?
– Казну нашу в Польшу вывозил!
Эти крики повторялись раз за разом, и даже
если бы Димитрий не знал, что нападение на него – дело кучки определенных, уже
известных ему людей, он понял бы это сейчас, снова и снова слушая обвинения, на
которые уже не единожды отвечал в присутствии Шуйского, Татищева, Голицыных и
прочих бояр и думцев.
Сначала он пытался говорить, затем обессилел и
поник головой. Ощутил, что Бог отступился от него. «Писано бо есть: егда Бог по
нас, то кто же на нас, а егда Бог на ны, тогда никто же за ны?»
[70]
Какой-то рыжий, с бледно-голубыми глазами,
пылающими радостью так, словно все происходящее было самым счастливым днем его
жизни, подступил к раненому и сорвал с него окровавленный кафтан, содрал сапоги,
причинив вывихнутой ноге такую боль, что Димитрий не удержался от крика.
– Молчи, враг! – прикрикнул
рыжий. – Холодно тебе? На, прикройся! – И напялил на царя дырявую
гуньку
[71].
– Ого! – радостно захохотал
пробившийся в первые ряды дьяк Григорий Валуев. – Смотрите! Каков
царь-государь всея Руси!
Валуев, пока шла погоня за Димитрием и грабеж
дворца, оставался в последних рядах по причине природной трусости. Однако
теперь ему во что бы то ни стало хотелось показаться, как-то выставиться, чтобы
его запомнили и сказали потом Шуйскому: вот, мол, дьяк Валуев зело усердовал…
Впрочем, самого Шуйского при расправе с
Димитрием не было. Он оставался внизу, у собравшейся под окнами Кремля толпы,
боясь выпустить ее из-под своего влияния хоть на миг, прекрасно понимая, сколь
переменчиво мятежное счастье, и опасаясь, что удача Димитрия еще не совсем
отвернулась от него. Шуйский мог успокоиться только в тот миг, когда сердце его
соперника вовсе перестанет биться.
А наверху всячески потешались над переряженным
царем:
– Вот так царь!
– О, у меня такие цари на конюшне навоз
гребут!
Кто-то тыкал ему растопыренными пальцами в
глаза, кто-то щелкал по носу, кто-то драл за уши, а другой пинал под ребра… Они
хотели, чтобы Димитрий взмолился о пощаде. Но разве царь может молить о пощаде
чернь? Особенно если этот царь – сын Грозного?
Димитрий больше не размыкал губ даже ради
того, чтобы усовещивать их. Молчал мертво.
Валуев приподнял его, лежащего, повыше, ударил
по щеке и вскричал:
– Ты, бляжий сын, кто ты есть таков?
Говори, расстрига, кто твой отец? Как тебя зовут? Небось Гришка Отрепьев?
Откуда ты взялся на нашу голову?
Димитрий приоткрыл заплывшие кровью глаза и
проговорил, еле размыкая разбитые губы:
– Вы меня хорошо знаете, ведь присягали
мне всем народом. Я сын царя Ивана Васильевича! Если все еще не верите,
призовите из Вознесенского монастыря мою мать, царицу Марфу. Вынесите меня на
Лобное место, я докажу народу, что я царь!
Сила его духа, его слова убеждали. Кто-то,
какой-то простодушный человек высунулся в окно и крикнул вниз, Шуйскому: мол,
государь требует призвать его мать и хочет говорить с народом.
Эти слова произвели на Шуйского и его
ближайших сообщников убийственное впечатление. Да что же с ним делать, с этим
проклятущим Димитрием?! Вот уже повержен во прах, а кто-то продолжает звать его
государем! Но самое страшное – это возможное свидетельство Марфы. Уж она-то
доподлинно знает, кто таков этот Димитрий! Не зря встречалась недавно со своим
братом Афанасием, а тот имел долгий разговор с Бельским! Если сейчас выйдет на
свет та давняя история с подменою, Димитрий еще может взять верх, а ему,
Шуйскому… О, князю Шуйскому быть тогда на колу!
