Часть первая
Вынужденная посадка
Глава 1
Было это или не было, теперь уж точно сказать нельзя, потому
что случай, с которого началась (и тянется почти что до наших дней) вся
история, произошел в деревне Красное так давно, что и очевидцев с тех пор почти
не осталось. Те, что остались, рассказывают по-разному, а некоторые и вовсе не
помнят. Да, по правде сказать, и не такой это случай, чтоб держать его в памяти
столько времени. Что касается меня, то я собрал в кучу все, что слышал по
данному поводу, и прибавил кое-что от себя, прибавил, может быть, даже больше,
чем слышал. В конце концов история эта показалась мне настолько занятной, что я
решил изложить ее в письменном виде, а если вам она покажется неинтересной,
скучной или даже глупой, так плюньте и считайте, что я ничего не рассказывал.
Произошло это вроде бы перед самой войной, не то в конце
мая, не то в начале июня 1941 года – в этих примерно пределах.
Стоял обыкновенный, жаркий, как бывает в это время года,
день. Все колхозники были заняты на полевых работах, а Нюра Беляшова, которая
служила на почте, прямого отношения к колхозу не имела и была в тот день
выходная, копалась на своем огороде – окучивала картошку.
Было так жарко, что, пройдя три ряда из конца в конец
огорода, Нюра совсем уморилась. Платье на спине и под мышками взмокло и, подсыхая,
становилось белым и жестким от соли. Пот затекал в глаза. Нюра остановилась,
чтобы поправить выбившиеся из-под косынки волосы и посмотреть на солнце – скоро
ли там обед.
Солнца она не увидела. Большая железная птица с перекошенным
клювом, заслонив собой солнце и вообще все небо, падала прямо на Нюру.
– Ай! – в ужасе вскрикнула Нюра и, закрыв лицо руками,
замертво повалилась в борозду.
Кабан Борька, рывший землю возле крыльца, отскочил в
сторону, но, увидев, что ему ничто не угрожает, вернулся на прежнее место.
Прошло сколько-то времени. Нюра очнулась. Солнце жгло спину.
Пахло сухой землей и навозом. Где-то чирикали воробьи и кудахтали куры. Жизнь
продолжалась. Нюра открыла глаза и увидела под собой комковатую землю.
«Что ж это я лежу?» – подумала она недоуменно и тут же
вспомнила про железную птицу.
Нюра была девушка грамотная. Она иногда читала «Блокнот
агитатора», который регулярно выписывал парторг Килин. В «Блокноте»
недвусмысленно говорилось, что всяческие суеверия достались нам в наследство от
темного прошлого и их надо решительно искоренять. Эта мысль казалась Нюре
вполне справедливой. Нюра повернула голову вправо и увидела свое крыльцо и
кабана Борьку, который по-прежнему рыл землю. В этом не было ничего сверхъестественного.
Борька всегда рыл землю, если находил для этого подходящее место. А если
находил неподходящее, тоже рыл. Нюра повернула голову дальше и увидела чистое
голубое небо и желтое слепящее солнце.
Осмелев, Нюра повернула голову влево и снова упала ничком.
Страшная птица существовала реально. Она стояла недалеко от Нюриного огорода,
широко растопырив большие зеленые крылья.
«Сгинь!» – мысленно приказала Нюра и хотела осенить себя
крестным знамением, но креститься, лежа на животе, было неудобно, а подниматься
она боялась.
И вдруг ее словно током пронзило: «Так это же аэроплан!» И в
самом деле. За железную птицу Нюра приняла обыкновенный самолет «У-2», а
перекошенным клювом показался ей неподвижно застывший воздушный винт.
Едва перевалив через Нюрину крышу, самолет опустился,
пробежал по траве и остановился возле Федьки Решетова, чуть не сбив его правым
крылом.
Федька, рыжий мордатый верзила, известный больше под
прозвищем Плечевой, косил здесь траву.
Летчик, увидев Плечевого, расстегнул ремни, высунулся из
кабины и крикнул:
– Эй, мужик, это что за деревня?
Плечевой нисколько не удивился, не испугался и,
приблизившись к самолету, охотно объяснил, что деревня называется Красное, а
сперва называлась Грязное, а еще в их колхоз входят Клюквино и Ново-Клюквино,
но они на той стороне реки, а Старо-Клюквино хотя и на этой, относится к
другому колхозу. Здешний колхоз называется «Красный колос», а тот – имени
Ворошилова. В «Ворошилове» за последние два года сменилось три председателя:
одного посадили за воровство, другого за растление малолетних, а третий,
которого прислали для укрепления, сперва немного поукреплял, а потом как запил,
так и пил до тех пор, пока не пропил личные вещи и колхозную кассу, и допился
до того, что в припадке белой горячки повесился у себя в кабинете, оставив
записку, в которой было одно только слово «Эх» с тремя восклицательными
знаками. А что это «Эх!!!» могло значить, так никто и не понял. Что касается
здешнего председателя, то он хотя тоже пьет без всякого удержу, однако на
что-то еще надеется.
Плечевой хотел сообщить летчику еще ряд сведений из жизни
окрестных селений, но тут набежал народ.
Первыми подоспели, как водится, пацаны. За ними спешили
бабы, которые с детишками, которые беременные, а многие и с детишками и
беременные одновременно. Были и такие, у которых один ребятенок за подол
цепится, другой за руку, вторая рука держит грудного, а еще один в животе
поспевает. К слову сказать, в Красном (да только ли в Красном?) бабы рожали
охотно и много и всегда были либо беременные, либо только что после родов, а
иногда и вроде только что после родов, а уже и опять беременные.
За бабами шкандыбали старики и старухи, а с дальних полей,
побросав работу, бежали и остальные колхозники с косами, граблями и тяпками,
что придавало этому зрелищу явное сходство с картиной «Восстание крестьян»,
висевшей в районном клубе.
Нюра, которая все еще лежала у себя в огороде, снова открыла
глаза и приподнялась на локте.
«Господи, – сверкнула в мозгу ее тревожная мысль, – я здесь
лежу, а люди давно уж глядят».
Спохватившись на свои еще не окрепшие от испуга ноги, она
проворно пролезла между жердями в заборе и кинулась к постепенно густевшей
толпе. Сзади стояли бабы. Нюра, расталкивая их локтями, стонала:
– Ой, бабы, пустите!
И бабы расступались, потому что по голосу Нюры понимали, что
ей край надо пробиться вперед.
Потом пошел слой мужиков. Нюра растолкала и их, говоря:
– Ой, мужики, пустите!
