С замужеством у нее ничего не вышло, может быть, еще и потому,
что была от рождения робкого характера, не могла собою увлечь, и один ухажер
бросил ее за то, что была слишком молчалива, другому показалась чересчур
разговорчивой, третий добивался от нее, чтобы согласилась на то, чего домогался
он до расписки, и обиделся, что она ему не поверила, четвертому поверила, так
он посчитал, что слишком легко согласилась.
А женихов-то и сразу было немного, а чем дальше, тем меньше
их становилось, таяли, как снег на ладони. Кто женился, кто ушел в армию и не
вернулся, а для тех, которые подрастали, своих девчонок хватало. Так вот и
получилось, что Нюра осталась одна.
Одиночество наложило особый отпечаток на ее жизнь. Взять
хотя бы ее отношения со скотиной. У других, скажем, корова – это корова. Ее
кормят, доят, выгоняют в стадо, и все. А Нюра за своей коровой ухаживала,
чистила ее, выбирала из шкуры колючки. И разговаривала с ней ласково, как с
человеком, и делилась, если было что-нибудь вкусное (когда кусок сахару даст,
когда пирожок), потому и корова к ней относилась тоже как человек к человеку.
Стадо в деревню пригонят, она от всех оторвется и бежит со всех ног бегом к
дому – соскучилась, значит. И играет с хозяйкой. Так ее рогом подденет, будто
всерьез, а на самом деле легонько, шутя. Но если заметит, что кто-нибудь хочет
Нюру обидеть, то тут уже не играет, а глаза кровью нальет, голову опустит и
идет на обидчика – берегись!
А кабан Борька, тот и вовсе бегал за Нюрой, как собака. Нюра
около двух лет назад взяла его в колхозе маленьким трехдневным поросенком,
рассчитывая со временем зарезать. А поросенок попался чахленький, много болел.
Нюра за ним тоже ухаживала, как за ребеночком. Кормила из соски молоком, клала
на живот грелку, купала в корыте с мылом, повязывала платочком и укладывала с
собой в постель. Выходила, а когда он подрос, не решилась зарезать. Так он и
жил у нее вместо собаки, худой, грязный, носился по двору, гонял кур, провожал
Нюру, когда она шла на почту, и встречал, когда возвращалась. А уж визгу-то
было и радости, когда она возвращалась, на всю деревню.
Даже куры были у нее не такие, как у других. Сядет Нюра на
крылечке, а они уже тут как тут. Которая на плечо заберется, которая – на
голову, и сидят, как на насесте, не шелохнутся. И Нюра не шевелится, боится
спугнуть. В деревне из-за этого над Нюрой многие посмеивались, а она и не
обижалась, но думала, что, попади ей какой-нибудь человек, пусть хоть
некрасивый и не очень умный, лишь бы хороший и к ней бы хорошо относился, а уж
она тоже не осталась бы в долгу, раскрылась бы перед ним всей душой. И вот сейчас
впереди нее шел по борозде, взмахивая тяпкой, маленького роста человек в
военной форме, с красными ушами, торчащими из-под пилотки. Кто он, этот
человек, чего хочет? Может, только время провести от скуки, а может, и нет, кто
его знает. Сразу не угадаешь.
Летний день какой ни длинный, а и он подошел к концу.
Заметно стало движение воздуха, потянуло от речки Тёпы прохладой, большое
красное солнце, перерезанное надвое перистым облачком, коснулось краем дымного
горизонта. Замычала на другом конце деревни скотина, и Нюра, оставив Чонкина на
огороде, побежала встречать свою Красавку. По дороге сошлась с Нинкой Курзовой,
она шла с длинным прутом, тоже встречала корову. Пошли рядом.
– Ну как, картошку окучила? – спросила Нинка явно с ехидцей,
уж вся деревня, конечно, обратила внимание, что Нюра на огороде работала не
одна.
– Еще немного осталось, – сказала Нюра.
– Теперь-то с помощником легче, – подмигнула Нинка.
– Да уж, конечно, в четыре-то руки, – сказала Нюра и
покраснела.
– Парень хоть хороший? – деловито осведомилась Нинка.
– Да кто его знает. – Нюра пожала плечами. – С первого разу
нешто разберешь. Росточку маленького, но так, видать, работящий. Как пошел с
тяпкой вдоль борозды, так я за ним угнаться никак не могу.
– Ну-ну, – одобрила Нинка. – А звать-то как?
– Иваном, – гордо поведала Нюра, как будто имя было
особенное.
– Холостой?
– А я и не спросила.
– Зря. Сразу спрашивать надо.
– Да вроде неудобно сразу-то.
– Напрямки неудобно, – убежденно ответила Нинка, – а так,
вроде к слову, можно. Хотя все равно соврет.
– А на что ему врать?
– Как не врать, – сказала Нинка. – Вся наша жизнь состоит из
того, что мужики врут, а бабы верят. А этот еще и военный. Ему лишь бы время
провести, да и все. А ты его так попытай, а еще постарайся и в документ
заглянуть, хотя в ихних документах тож ничего может не быть, это не паспорт.
– Выходит, безвыходное положение? – спросила Нюра.
– Выходит, так.
– А я ему почему-то верю, – сказала Нюра. – Не похоже, чтоб
врал.
– Если веришь, дело твое, – равнодушно сказала Нинка, – но я
б на твоем месте его раньше время до себя не допускала.
– А кто ж допускает? – смутилась Нюра.
– А я не говорю, что допускаешь, а можешь допустить. А они,
мужики, да еще военные, у их привычка такая – свое дело справит, а потом над
тобой же и посмеется.
Тут Нинка отскочила к забору, потому что на дороге
показалась Красавка, которая галопом неслась по деревне, а за ней, не отставая,
бежала маленькая собачонка и отчаянно тявкала. Красавка неслась прямо на Нюру с
такой скоростью, что казалось, никакая сила ее теперь не остановит, но перед
самой Нюрой остановилась как вкопанная.
– Вот сатана какая, – испуганно сказала Нинка. – Гляди,
Нюрка, кабы не вздела она тебя на рога.
– Ничего, меня не взденет, – сказала Нюра уверенно и
почесала Красавке лоб между рогами. Та запыхалась от быстрого бега и дышала
шумно, широко раздувая ноздри.
– А моей заразы что-то не видать, – сказала Нинка. – Побегу,
как бы в огород к кому не залезла. Заходи болтаться, – как всегда, пригласила
она. – Песни попоем, посмеемся.
И пошла дальше, помахивая хворостиной.
На обратном пути Нюра забежала к бабе Дуне и купила у нее поллитровочку
самогону. Она боялась, что баба Дуня начнет расспрашивать, для чего самогон, и
придумала сказать, что будто должен приехать отец. Но баба Дуня сама уже
напробовалась своего зелья до того, что ей все было неинтересно.
Когда Нюра подоила корову и вышла на крыльцо, Чонкин
закончил уже последнюю грядку и сидел на траве, курил.
– Устали? – спросила Нюра.
– Плевать, – сказал Чонкин. – Мне эта работа только для
развлечения.
