– Это твоя винтовка? – строго спросил он с легким грузинским
акцентом.
– Моя, – пробормотал Чонкин заплетающимся языком и протянул
руку к винтовке, но товарищ Сталин отстранился и сказал:
– А где старшина?
Подлетел старшина верхом на Трофимовиче. Трофимович
нетерпеливо рыл землю копытом, пытаясь сбросить с себя старшину, но тот крепко
держал его за уши.
– Товарищ старшина, – сказал Сталин, – рядовой Чонкин
покинул свой пост, потеряв при этом боевое оружие. Нашей Красной Армии такие
бойцы не нужны. Я советую расстрелять товарища Чонкина.
Старшина медленно слез с Трофимовича, взял у товарища
Сталина винтовку и приказал Чонкину:
– Ложись!
Чонкин лег. Под ним была пыль, топкая пыль, которая его
засасывала, лезла в рот, в уши, в глаза. Он пытался разгрести пыль руками, ждал
команды «отставить», но команды не было, и он проваливался все глубже и глубже.
Тут его затылка коснулось что-то холодное, он понял, что это ствол винтовки,
что сейчас грянет выстрел…
…Он проснулся в холодном поту. Рядом с ним, прислонившись к
его плечу, спала какая-то женщина, он не сразу вспомнил, кто эта женщина и как
они очутились в одной постели. Только увидев свою винтовку, спокойно висевшую
на вешалке для верхней одежды, все вспомнил, соскочил на холодный пол и,
наступая на завязки кальсон, кинулся к окну. За окном светало. Самолет стоял на
прежнем месте, его большие нелепые крылья резко чернели на фоне просветлевшего
неба. Чонкин облегченно вздохнул и, оглянувшись, встретился с Нюриным взглядом.
Нюра хотела закрыть глаза, но не успела, теперь не смотреть было глупо, а
смотреть – стыдно. И стыдно было, что рука ее, пухлая, белая, голая до плеча,
лежит поверх одеяла. Нюра медленно потянула руку вбок, чтобы спрятать, и при
этом улыбнулась смущенно. Чонкин тоже смутился, но, не желая этого показывать и
не зная, что делать, шагнул к Нюре, взял ее руку в свою, потряс легонько и
сказал:
– Здравствуйте.
В то утро бабы, выгонявшие в поле скотину, видели, как из
дома Нюры босой и без гимнастерки вышел Чонкин. Подойдя к самолету, он долго
отвязывал его, потом разобрал часть забора, вкатил самолет в огород, а забор
снова заложил жердями.
Глава 9
Отличительной чертой председателя Голубева была неодолимая
склонность к сомнениям. Когда жена утром спрашивала его:
– Что будешь есть – яичницу или картошку?
Он отвечал:
– Давай картошку.
Она доставала из печи чугунок с картошкой, и в эту секунду
он знал совершенно определенно, что хочет яичницу. Жена запихивала чугунок
обратно и шла в сени за яйцами. Возвращаясь, встречалась с виноватым взглядом
мужа – он снова хотел картошку.
Иногда он даже сердился:
– Давай что-нибудь одно, не заставляй меня думать про
глупости.
Право на выбор его всегда тяготило. Он невыносимо мучился,
когда раздумывал, какую сегодня надеть рубашку – зеленую или синюю, какие
сапоги – старые или новые. Правда, за последние двадцать с лишним лет в стране
было много сделано для того, чтобы Голубев не сомневался, но какие-то сомнения
у него все-таки оставались и распространялись порой даже на такие вещи, в
которых вообще сомневаться в то время было не принято. И не зря второй
секретарь райкома Борисов говорил иногда Голубеву:
– Ты эти свои сомнения брось. Сейчас надо работать, а не
сомневаться. – И еще он говорил: – Помни, за тобой ведется пристальное
наблюдение.
Впрочем, он говорил это не только Голубеву, но и многим
другим. Какое наблюдение и как именно оно ведется, Борисов не говорил, может, и
сам не знал.
Однажды Борисов проводил в райкоме совещание председателей
колхозов по вопросам повышения удойности за текущий квартал. Колхоз Голубева
занимал среднее положение по показателям, его не хвалили и не ругали, он сидел
и разглядывал новый гипсовый бюст Сталина, стоявший возле окна на коричневом
подцветочнике. Когда совещание кончилось и все стали расходиться, Борисов
задержал Голубева. Остановившись возле бюста вождя и машинально погладив его по
голове, секретарь сказал:
– Вот что, Иван Тимофеич, парторг твой Килин говорит, что ты
мало внимания уделяешь наглядной агитации. В частности, не дал денег на
диаграмму роста промышленного производства.
– Не дал и не дам, – твердо сказал Голубев. – Мне коровник
не на что строить, а ему только диаграммы свои рисовать, трынькать колхозные
деньги.
– Что значит трынькать? – сказал секретарь. – Что значит
трынькать? Ты понимаешь, что ты говоришь?
– Я понимаю, – сказал Иван Тимофеевич. – Я все понимаю.
Только жалко мне этих денег. Их в колхозе и так не хватает, не знаешь, как дыры
заткнуть. А ведь вы потом сами с меня три шкуры сдерете, потому что я –
председатель.
– Ты в первую очередь коммунист, а потом уже председатель. А
диаграмма – это дело большой политической важности. И мне странно видеть
коммуниста, который этого недооценивает. И я еще не знаю, то, что ты говоришь,
ошибка или твердое убеждение, и, если будешь дальше держаться той же позиции,
мы тебя еще проверим, мы в самую душу к тебе заглянем, черт тебя подери! –
Рассердившись, Борисов хлопнул Сталина по голове и затряс рукой от боли, но тут
же выражение боли на его лице сменилось выражением смертельного страха.
У него сразу пересохло во рту. Он раскрыл рот и смотрел на
Голубева не отрываясь, словно загипнотизированный. А тот и сам до смерти
перепугался. Он хотел бы не видеть этого, но ведь видел же, видел! И что теперь
делать? Сделать вид, что не заметил? А вдруг Борисов побежит каяться, тогда
он-то выкрутится, а ему, Голубеву, достанется за то, что не заявил. А если
заявить, так ведь тоже за милую душу посадят, хотя бы за то, что видел.
У обоих была на памяти история, когда школьник стрелял в
учительницу из рогатки, а попал в портрет и разбил стекло. Если бы он выбил
учительнице глаз, его бы, возможно, простили по несовершеннолетию, но он ведь
попал не в глаз, а в портрет, а это уже покушение, ни больше ни меньше. И где
теперь этот школьник, никто не знал.
Первым из положения вышел Борисов. Он суетливо вытащил из
кармана металлический портсигар и, раскрыв его, сунул Голубеву. Тот заколебался
– брать или не брать. Потом все же решился – взял.
– Да, так о чем мы с тобой говорили? – спросил Борисов как
ни в чем не бывало, но на всякий случай отходя от бюста подальше.
– О наглядной агитации, – услужливо напомнил Голубев,
приходя понемногу в себя.
