– Так вот я говорю, – сказал Борисов уже другим тоном, –
нельзя, Иван Тимофеевич, недооценивать политическое значение наглядной
агитации, и прошу тебя по-дружески, ты уж об этом позаботься, пожалуйста.
– Ладно уж, позабочусь, – хмуро сказал Иван Тимофеевич,
торопясь уйти.
– Вот и договорились, – обрадовался Борисов, взял Голубева
под руку и, провожая до дверей, сказал, понижая голос:
– И еще, Ванюша, хочу тебя как товарищ предупредить, учти –
за тобой ведется пристальное наблюдение.
Голубев вышел на улицу. Стоял по-прежнему сухой и солнечный
день. Председатель отметил это с неудовольствием, пора бы уже быть и дождю. Его
лошадь, привязанная к железной ограде, тянулась к кусту крапивы, но не могла
дотянуться. Голубев взобрался в двуколку, отпустил вожжи. Лошадь прошла один
квартал и сама, без всякого приказания, а по привычке остановилась напротив
деревянного дома с вывеской «Чайная». Возле чайной стояла подвода с бидонами
из-под молока, председатель сразу определил, что подвода из его колхоза. Лошадь
была привязана к столбу. Голубев привязал к этому же столбу и свою лошадь,
поднялся по шатким ступеням крыльца и открыл дверь. В чайной пахло пивом и
кислыми щами.
Женщина, скучавшая за стойкой, сразу обратила внимание на
вошедшего.
– Здравствуйте, Иван Тимофеевич.
– Здорово, Анюта, – ответил председатель, кидая взгляд в
угол.
Там Плечевой допивал свое пиво. При появлении председателя
он встал.
– Ничего, сиди, – махнул ему Голубев и подождал, пока Анюта
нальет ему обычную порцию – сто пятьдесят водки и кружку пива.
Водку, как всегда, вылил в пиво и пошел в угол к Плечевому.
Тот опять попытался встать, но Голубев придержал его за плечо.
– Молоко сдавал? – спросил председатель, отхлебывая из
кружки.
– Сдавал, – сказал Плечевой. – Жирность, говорят, маловата.
– Перебьются, – махнул рукой Голубев. – А чего сидишь?
– А я тут Нюрку встрел, почтальоншу, да и обещался ее
подвезти, – объяснил Плечевой. – Вот дожидаю.
– Что, живет она со своим красноармейцем? – поинтересовался
Иван Тимофеевич.
– А чего ж ей не жить, – сказал Плечевой. – Он у ней заместо
домохозяйки, да. Она на почту, а он воду наносит, дрова наколет и щи варит.
Передник Нюркин наденет и ходит, как баба, занимается по хозяйству, да. Я-то
сам не видел, а народ болтает, будто он и салфетки еще крестом вышивает. –
Плечевой засмеялся. – Ей-богу, вот сколь живу, а такого, чтоб мужик в бабском
переднике ходил да еще вышивал бы, не видел. И ведь вот что интересно: прислали
его будто бы на неделю, полторы прошло, а он и не чухается, да. Я вот, Иван
Тимофеевич, не знаю, может, это все от темноты, но народ думку такую имеет, что
не зря он, этот армеец, сидит тут, а некоторые прямо считают – в виде
следствия.
– Какого следствия? – насторожился председатель.
Плечевой знал о мнительности Голубева и сейчас нарочно его
подзуживал и с удовольствием замечал, что слова его производят должный эффект.
– А кто его знает, какого, – сказал он. – Только понятно,
что зазря его здесь держать не будут, да. Если эроплан сломатый, значит, его
надо чинить. А если он в таком состоянии, что и чинить нельзя, значит, надо
выбросить. Чего ж даром человека держать. Вот потому-то народ, Иван Тимофеич, и
сомневается. Слух есть, – Плечевой понизил голос и приблизился к председателю,
– что колхозы распущать будут обратно.
– Ну это ты брось, – сердито сказал председатель. – Не будет
этого никогда, и не надейся. Работать надо, а не слухи собирать.
Он допил свой «ерш» и поднялся.
– Ты, Плечевой, вот что, – сказал он напоследок, – если
Беляшовой долго не будет, не жди, нечего. И своим ходом дойдет, не велика
барыня.
Попрощавшись с Анютой, он вышел, сел на двуколку и поехал
домой. Но сказанное Плечевым запало ему в душу и соединилось со словами
Борисова о том, что за ним, Голубевым, ведется пристальное наблюдение. Какое же
наблюдение и как оно ведется? Уж не через этого ли красноармейца? Не специально
ли его подослали? Правда, на вид он вроде бы и не похож на такого, которого
можно подослать. Но ведь те, кто подсылает, тоже не дураки, они такого и не
пошлют, чтобы сразу было видно, что он подослан. Если бы знать это точно! Но
как узнаешь? И тут у Голубева родилась дерзкая мысль: «А что если подойти к
этому красноармейцу, стукнуть кулаком по столу, говори, мол, по какому заданию
ты здесь сидишь и кто тебя на это направил?» А если даже за это и будет чего,
так уж лучше сразу, чем так-то вот ждать неизвестно какой опасности.
Глава 10
Итак, полторы недели прошло с тех пор, как Чонкин попал в
Красное и поселился у Нюры. Он здесь уже прижился, со всеми перезнакомился,
стал своим человеком, и не было никаких намеков на то, что его отсюда
когда-нибудь заберут. Нельзя сказать, чтобы Чонкину жизнь такая не нравилась.
Наоборот, ни подъема, ни отбоя, не говоря уже о физзарядке или политзанятиях.
Хотя и в армии в смысле еды он неплохо устроился, но здесь-то хлеб, молоко,
яички, все свежее, лучок прямо с грядки, да еще баба под боком – чем не жизнь?
Да на месте Чонкина любой согласился бы стоять на таком посту до самой
демобилизации, а еще годок-другой прихватил бы сверхсрочно. И все-таки в
положении Чонкина было что-то такое, что не давало ему жить спокойно, а именно
то, что оставили его здесь вроде бы на неделю, но неделя эта прошла, а из части
ни слуху ни духу, никаких дальнейших распоряжений. Если решили задержать, то
надо сообщить как-нибудь, да и сухой паек не мешало б пополнить. Это хорошо,
что он здесь так вот пристроился, а то давно бы уже зубы на полку.
Последние дни, каждый раз выходя на улицу, Чонкин задирал
голову и глядел в небо, не появится ли там медленно растущая точка, и
прикладывал к уху ладонь, не послышится ли приближающийся рокот мотора. Да нет,
ничего не было видно, ничего не было слышно.
Не зная, что предпринять, и отчаявшись, Чонкин решил
обратиться за советом к умному человеку. Таким человеком оказался сосед Нюры –
Кузьма Матвеевич Гладышев.
Кузьму Гладышева не только в Красном, но и во всей округе
знали как человека ученого. Об учености Гладышева говорил хотя бы тот факт, что
на деревянной уборной, стоявшей у него в огороде, большими черными буквами было
написано: «Water closet».
