Над кроватью, как положено, висели стеклянные рамочки с
цветочками и голубями по уголкам, в рамочки были вделаны фотографии хозяина
дома с младенческих лет до последнего времени, фотографии жены его Афродиты и
многочисленных ближайших родственников с обеих сторон. Над этим иконостасом был
укреплен общий портрет супругов Гладышевых, выполненный на заказ из разных
карточек и так старательно раскрашенный неизвестным исполнителем, что лица,
изображенные на портрете, не имели решительно никакого сходства с оригиналами.
Другая стена против окна была музейная, на ней в таких же
стеклянных рамочках были помещены уже упоминавшиеся нами печатные отклики на
научные изыскания Гладышева, и в отдельной рамочке хранилось то самое письмо от
известного сельхозакадемика, о котором мы также упоминали.
На стене между окнами висело одноствольное ружье
шестнадцатого калибра, которое, как догадывается, конечно, читатель, должно
когда-нибудь выстрелить, впрочем, еще неизвестно, выстрелит оно или даст
осечку, это будет видно по обстоятельствам.
Чонкин еще не успел как следует рассмотреть все, что было в
этой комнате, как яичница была готова и Гладышев позвал его к столу.
Здесь было тоже не ахти как убрано, но все же почище, чем в
передней, здесь стояла горка с посудой, была подвешена к потолку люлька – ложе
Геракла, и стоял старый сундук без крышки, заваленный растрепанными книгами
преимущественно научного содержания (как, например, «Мифы Древней Греции» или
популярная брошюра «Муха – активный разносчик заразы»), а также неполной
подшивкой журнала «Нива» за 1912 год. Сундук этот был основным источником, из
которого Гладышев черпал свою эрудицию.
На большом столе, покрытом клеенкой с коричневыми кругами от
горячей посуды, шипела в сковородке яичница с салом, и как Чонкина ни мутило от
запаха (хотя он к нему и правда немного привык), а от голода мутило сильнее, и
он не заставил повторять приглашение, а без лишних церемоний уселся за стол.
Гладышев достал из ящика стола две вилки, вытер об майку,
одну положил перед гостем, а другую, со сломанным зубом, взял себе. Чонкин
хотел сразу ткнуть вилкой в яичницу, но хозяин его остановил:
– Погоди.
Достал с горки два пропыленных стакана, посмотрел на свет,
поплевал в них, протер тоже майкой, поставил на стол. Сбегал в сени, принес неполную
бутылку, заткнутую скрученной в жгут газетой, налил полстакана гостю и
полстакана себе.
– Вот, Ваня, – сказал он, придвинув к себе табуретку и
продолжая начатый разговор, – мы привыкли относиться к дерьму с этакой
брезгливостью, как будто это что-то плохое. А ведь если разобраться, так это,
может быть, самое ценное на земле вещество, потому что вся наша жизнь
происходит из дерьма и в дерьмо опять же уходит.
– Это в каком же смысле? – вежливо спросил Чонкин,
поглядывая голодными глазами на остывающую яичницу, но не решаясь приступить к
ней раньше хозяина.
– А в каком хошь, – развивал свою мысль Гладышев, не замечая
нетерпения гостя. – Посуди сам. Для хорошего урожая надо удобрить землю
дерьмом. Из дерьма произрастают травы, злаки и овощи, которые едим мы и
животные. Животные дают нам молоко, мясо, шерсть и все прочее. Мы все это
потребляем и переводим опять на дерьмо. Вот и происходит, как бы это сказать,
круговорот дерьма в природе. И, скажем, зачем же нам потреблять это дерьмо в
виде мяса, молока или хотя бы вот хлеба, то есть в переработанном виде? Встает
законный вопрос: не лучше ли, отбросив предубеждение и ложную брезгливость,
потреблять его в чистом виде как замечательный витамин? Для начала, конечно, –
поправился он, заметив, что Чонкина передернуло, – можно удалить естественный
запах, а потом, когда человек привыкнет, оставить все как есть. Но это, Ваня,
дело далекого будущего и успешных дерзаний науки. И я предлагаю, Ваня, выпить
за успехи нашей науки, за нашу советскую власть и лично за гения в мировом
масштабе товарища Сталина.
– Со встречей, – поспешно поддержал его Чонкин.
Ударилось стекло о стекло. Иван опрокинул содержимое своего
стакана и чуть не свалился со стула. У него сразу отшибло дыхание, словно
кто-то двинул под ложечку кулаком. Ничего не видя перед собой, он ткнул вилкой
наугад в сковороду, оторвал кусок яичницы и, помогая другой рукой, запихал ее в
рот, проглотил, обжигаясь, и только после этого выдохнул распиравший легкие
воздух.
Гладышев, опорожнивший свой стакан без труда, смотрел на
Ивана с лукавой усмешкой.
– Ну как, Ваня, самогоночка?
– Первачок что надо, – похвалил Чонкин, вытирая ладонью
проступившие слезы. – Аж дух зашибает.
Гладышев все с той же усмешкой придвинул к себе плоскую
консервную банку, бывшую у него вместо пепельницы, плеснул в нее самогон и
зажег спичку. Самогон вспыхнул синим неярким пламенем.
– Видал?
– Из хлеба или из свеклы? – поинтересовался Чонкин.
– Из дерьма, Ваня, – со сдержанной гордостью сказал
Гладышев. Иван поперхнулся.
– Это как же? – спросил он, отодвигаясь от стола.
– Рецепт, Ваня, очень простой, – охотно пояснил Гладышев. –
Берешь на кило дерьма кило сахару…
Опрокинув табуретку, Чонкин бросился к выходу. На крыльце он
едва не сшиб Афродиту с ребенком и в двух шагах от крыльца уперся лбом в
бревенчатую стену избы. Его рвало и выворачивало наизнанку.
Следом за ним выбежал растерянный хозяин. Громко топая
сапогами, сбежал он с крыльца.
– Ваня, ты что? – участливо спросил он, трогая Чонкина за
плечо. – Это же чистый самогон, Ваня. Ты же сам видел, как он горит.
Иван что-то хотел ответить, но при упоминании о самогоне
новые спазмы схватили желудок, и он едва успел расставить ноги пошире, чтобы не
забрызгать ботинки.
– О господи! – с беспросветной тоской высказалась вдруг
Афродита. – Еще одного дерьмом напоил, ирод проклятый, погибели на тебя нету.
Тьфу на тебя! – Она смачно плюнула в сторону мужа.
Он не обиделся.
– Ты, чем плеваться, яблочка моченого из погреба принесла
бы. Плохо, вишь, человеку.
– Да какие там яблочки! – застонала Афродита. – Те яблочки
тоже наскрозь пропахли дерьмом. По всей избе одно сплошное дерьмо, чтоб тебе
провалиться, чтоб тебе в нем утопнуть, идиот несчастный. Уйду я от тебя, идола,
побираться буду с дитем, чем в дерьме погибать.
И, не откладывая дела в долгий ящик, она подхватилась с
Гераклом и кинулась вон за калитку. Гладышев, оставив Чонкина, побежал за
женой.
