– От коровы человек произойти не мог, – убежденно возразил
Гладышев. – Ты спросишь – почему?
– Не спрошу, – сказал Чонкин.
– Ну, можешь спросить. – Гладышев пытался втянуть его в
спор, чтобы доказать свою образованность. – А я тебе скажу: корова не работает,
а обезьяна работала.
– Где? – неожиданно спросил Чонкин и в упор посмотрел на
Гладышева.
– Что – где? – опешил Гладышев.
– Я тебя пытаю: где твоя обезьяна работала? – сказал Чонкин,
раздражаясь все больше. – На заводе, в колхозе, на фабрике – где?
– Вот дурила! – заволновался Гладышев. – Да какие ж заводы,
колхозы и прочее, когда всюду была непрерывная дикость. Ты что, паря, не при
своих? Это ж надо такое ляпнуть! В джунглях она работала, вот где! Сперва на
деревья лазила за бананами, потом палкой их стала шибать, а уж опосля и камень
в руки взяла…
Не давая Чонкину опомниться, Гладышев начал бегло излагать
теорию эволюции, объяснил исчезновение хвоста и шерсти, но довести свою лекцию
до конца не успел – возле конторы наметилось шевеление, народ зашумел,
сгрудился перед крыльцом. На крыльце стоял парторг Килин.
Глава 3
– По какому случаю собрались?
Свободно облокотясь на перила, Килин переводил взгляд своих
маленьких рыжих глаз с одного лица на другое, ожидая, пока все угомонятся и
стихнут. Люди переглянулись, не зная, как объяснить очевидное.
– Ну? – Килин остановил взгляд на бригадире полеводов. – Ты
что скажешь, Шикалов?
Шикалов смутился, попятился, наступил на ногу Плечевому,
получил подзатыльник и остановился с раскрытым ртом.
– Я жду, Шикалов, – напомнил Килин.
– Да ведь я… Да ведь мы… Так сообщение ж было, – обрел
наконец голос Шикалов.
– Какое сообщение?
– Вот тебе раз! – удивился Шикалов, озираясь как бы в
поисках свидетелей. – Чего дурочку валяешь? Не слыхал, что ли? Было сообщение.
– Что ты говоришь! – Килин всплеснул руками. – Неужто было
сообщение? И что ж в этом сообщении говорилось, что больше никому работать не
надо, а надо сбираться в кучу и создавать толпу?
Шикалов молча поник головой.
– И что за люди! – с высоты своего положения сетовал Килин.
– Никакой тебе сознательности. Вам, я вижу, хотя б и война, только бы не
работать. Всем разойтись, и чтоб через пять минут я здесь не видел ни одного
человека. Ясно? Ответственность возлагаю на бригадиров Шикалова и Талдыкина.
– Так бы сразу и сказал! – обрадовался Шикалов привычному
делу и повернулся лицом к толпе. – А ну разойдись! Эй, мужики, бабы, поглохли,
что ль? Кому говорят! Ты что стоишь, хлебальник раззявила! – Шикалов, выставив
вперед волосатые руки, пихнул бабу с ребенком. Баба заорала. Закричал и
ребенок.
– Ты чего толкаиси? – попытался вступиться за бабу Курзов. –
Она же с дитем.
– Иди, иди! – двинул его плечом Шикалов. – С дитем, не с
дитем, каждый будет тут еще рассуждать.
Подлетел и маленький Талдыкин, набросился на Курзова, уперся
ему в живот маленькими ручонками.
– Ладно, ладно, милый, – затараторил он скороговоркой. –
Нечего зря шуметь, нервы тратить, пойди домой, отдохни, попей винца…
– А ты не толкайся! – все еще противился Курзов. – Нет
такого закона, чтобы толкаться.
– А никто и не толкается, – ворковал Талдыкин. – Я только
так шчекочуся.
– И шчекотаться закону нету, – упорствовал Курзов.
– Вот тебе закон! – заключил Шикалов, поднеся к носу Николая
огромный свой кулачище.
А Талдыкин мелкой шавкой носился уже среди прочего
населения: то выныривая, то пропадая.
– Расходись, народ, расходись! – повизгивал он тонким своим,
ласковым своим голоском. – Чего вытаращилися? Здеся вам не зверинец. В город
ехайте, там зверинец. А ты, дедушка, – схватил он Шапкина за рукав, – заснул,
что ли? Топай отседова, ничего тут для тебя интересного нет. Твой интерес на
погосте, понял? На погосте, говорю! – кричал Талдыкин в заросшие седым пухом
дедовы уши. – Три дня, говорю, лишнего уже живешь! Топай, дедушка, переставляй
свои ножки. Вот так! Вот так!
Постепенно Шикалов и Талдыкин одержали полную победу над
своими односельчанами. Площадь перед конторой временно опустела.
Глава 4
Указание парторга некоторых удивило. Оно удивило бы и его
самого, если бы не… Впрочем, все по порядку.
Около трех часов до того Килин и Голубев «сидели на
телефоне», по очереди крутили ручку полевого аппарата. Председатель сменял
парторга, парторг председателя, и все без толку. В железной трубке что-то
шуршало, трещало, щелкало, играла музыка, голос диктора повторял сообщение о
начале войны, и какая-то женщина проклинала какого-то Митю, пропившего самовар
и ватное одеяло. Однажды ворвался сердитый мужской голос и потребовал Соколова.
– Какого Соколова? – спросил Голубев.
– Сам знаешь, – ответил голос. – Передай ему, если не явится
завтра к восьми ноль-ноль, будет отвечать по законам военного времени.
Председатель только хотел объяснить, что никакого Соколова
здесь нет, но сердитый голос пропал, и неведомый Соколов, может быть, сам того
не подозревая, уже готовил себя к трибуналу.
Уступив место парторгу, Голубев отошел в угол, открыл
металлический сейф для секретных и денежных документов, сунул в него голову и
стал похож на фотографа, который сейчас скажет: «Спокойно, снимаю». Однако
ничего подобного он не сказал. В сейфе послышалось негромкое бульканье, после
чего Иван Тимофеевич вынул голову и обтер рукавом губы. Встретив осуждающий
взгляд парторга, он достал из сейфа амбарную книгу с какими-то записями,
полистал без интереса и положил на место. «Плевать, – подумал он равнодушно, –
теперь все равно. Война все спишет. Только бы скорее на фронт, а там – грудь в
крестах, голова в кустах – все по-честному». Правда, по причине плоскостопия
Иван Тимофеевич к военной службе был непригоден, но недостаток этот он надеялся
скрыть от комиссии.
Пока Голубев строил планы на будущее, Килин продолжал упорно
крутить ручку телефонного аппарата. В трубке было слышно все, что угодно, кроме
того, что было нужно.
– Алло, алло! – кричал он время от времени.
Кто-то сказал ему: «Съешь дерьма кило», но он не обиделся.
