– Не бойся, Анна, это я, Гладышев.
Нюра удивилась, приоткрыла дверь снова.
– Чего это ты сидишь тут?
– Да так, – неопределенно ответил Гладышев. – Твой еще не
проснулся?
– Куды там, – засмеялась Нюра, – спит как сурок. А чего?
– Дела есть. – Гладышев уклонился от прямого ответа.
– Может, разбудить? – Нюра уважала соседа как ученого
человека и считала, что он по зряшному делу беспокоить не станет.
– Да нет, не стоит.
– А чего ж не стоит? Я разбужу. Пущай встает. А то как ночь,
так на войну рвется, а как утро, так не добудишься.
Гладышев особо не возражал, потому что соображение, которое
хотел он сообщить своему другу, хотя и не носило важного характера, однако было
таким, которое трудно держать при себе.
Через минуту на крыльцо вышел Чонкин в одних кальсонах.
– Звал, что ли? – спросил он, почесываясь и зевая.
Гладышев медлил. Он подождал, пока Нюра возьмет ведра и
отойдет на приличное расстояние, и только после этого, смущаясь, что поднял
человека из-за такой малости, неуверенно заговорил:
– Вот ты вчерась насчет лошади спрашивал.
– Насчет какой лошади? – не понял Иван.
– Ну вообще, почему, мол, она человеком не стала.
– А-а… – Иван вспомнил, что в самом деле вчера был какой-то
такой разговор.
– Так вот, – с гордостью сообщил Гладышев. – Я понял, почему
лошадь не становится человеком. Она не становится человеком, потому что у ней
пальцев нет.
– Эка, удивил, – сказал Чонкин. – Это я с малых лет знаю,
что у лошади нет пальцев.
– Да я тебе не о том. Я говорю не то, что у ней нет пальцев,
а то, что она не становится человеком, потому что у нее нет пальцев.
– А я тебе говорю – это всем известно, что у лошади нет
пальцев.
Тут они заспорили, как часто люди спорят между собой,
доказывая один одно, а другой другое, не пытаясь понять собеседника, и чуть
было даже не разругались, но на крыльцо своей избы вышла в нижнем белье
Афродита и позвала мужа завтракать. Не доспорив, Кузьма Матвеевич пошел домой.
На столе стояла шипящая, еще только с жару, яичница с салом. Гладышев придвинул
к себе сковородку, сел на лавку и тут же почувствовал под задом что-то не то
чтобы острое, но твердое и неровное. Он вскочил и обернулся. На лавке лежала
лошадиная подкова.
– Что это? – строго спросил он, показывая подкову жене.
– А откуда мне знать? – Она пожала плечами. – Вон у порога
валялась. Я сперва хотела выбросить, а потом подумала, может, нужна…
Договорить ей не удалось. Гладышев схватил подкову, выскочил
из-за стола и, как был в расхристанной рубашке, кинулся вон из дома.
Еще издалека заметил он возле конюшни скопление народа,
здесь в числе прочих были председатель Голубев, парторг Килин, оба бригадира и
конюх Егор Мякишев.
– Что это тут происходит? – поинтересовался Гладышев.
– Лошадь убегла, – пояснил Мякишев.
– Какая лошадь? – похолодел в догадке Гладышев.
– Осоавиахим. – Конюх досадливо сплюнул. – Мы тут наметили,
каких лошадей в армию сдавать, и его тоже, а он ночью сломал загородку и ушел.
А может, цыгане украли.
– Может быть, – поспешил согласиться Гладышев.
Глава 16
Подполковник Опаликов стоял, разведя в стороны руки и ноги,
в ожидании, пока инженер полка Кудлай и два старших техника наденут на него
парашют. Опаликов хмурился. Через несколько минут ему предстоит поднять полк в
воздух и направить в район Тирасполя согласно приказу. Маршрут выверен,
вычерчен, инструктаж с летным составом проведен. Командиры эскадрилий доложили
о готовности к взлету. Тирасполь так Тирасполь, думал Опаликов. Какая разница,
где тебя собьют? А ведь собьют, никуда не денешься. Не нашим «ишакам» с
«мессерами» тягаться. Ладно, говорил он самому себе, дело не в этом. Тридцать
четыре года прожил, и хватит. Некоторым и столько не удается. Кое-что повидал.
Но Надька, Надька… При мысли о жене настроение еще больше испортилось. «Я тебя
буду ждать», – сказала она. Как бы не так. Будет ждать в чужой постели. Сука!
Другие бабы, когда услышали о войне, рыдали. А она хоть бы одну слезинку из
себя выдавила. Хоть бы для виду. Смоковница бесплодная. Небось даже рада. Муж
на фронт, ей – полная свобода. Да у нее и раньше этой свободы хватало.
Перетаскала на себя всех, кого только могла. Другой раз идешь по городку, и
стыдно. Кажется, все на тебя пальцем указывают. Вот он идет. Командир полка.
Взялся полком командовать, а со своей собственной женой не может управиться. В
армии все на виду. Хуже, чем в деревне. Все всё про всех знают. И про тот
случай, когда она с интендантом на складе вещевого снабжения, на старых
шинелях… До чего опуститься! Ведь хотел ее тогда застрелить, пистолет из кобуры
вынул… Рука не послушалась. Хотя, конечно, сам во всем виноват. Как говорит
Кудлай, «бачилы очи, шо купувалы»… Видно, уж такая у нее натура. Ненасытная
тварь. Ну и задерись она в доску, думал подполковник Опаликов, когда в мотоциклетной
коляске подъехал Пахомов.
– Товарищ подполковник… – Пахомов, выскочив из коляски,
кинул руку к виску.
– Ну что у тебя? – перебил Опаликов, приподымая ногу, чтобы
Кудлаю было удобнее продеть и обернуть лямку парашюта.
– Погрузка аэродромного оборудования в эшелон закончена, –
доложил Пахомов. – Дня через четыре, думаю, и мы до Тирасполя доберемся.
– Ну-ну, – сказал Опаликов и, подсаживаемый инженером, полез
на крыло. – Так мы тебя там и будем дожидаться, в Тирасполе.
Он сел в кабину, поерзал, устраиваясь поудобней. Положил
планшет на колени, еще раз мысленно прошел первую часть маршрута. Взлет. Сбор в
зоне ожидания. Затем курс двести пятьдесят семь и четыре градуса поправки на
ветер. После прохождения контрольного пункта на двенадцать градусов доворот
влево. Все нормально, все правильно, только вот Надька… Опаликов поднял голову.
Пахомов все еще стоял возле самолета, переминался с ноги на
ногу.
– Ну что еще, Пахомов? – обратил на него внимание командир
полка.
– Да вот не знаю, как с Чонкиным быть, – неуверенно сказал
комбат.
– С каким еще Чонкиным? – недоуменно поднял брови Опаликов.
– С красноармейцем, который у аварийной машины.
