С трудом выдирая ноги из липкой грязи, Иван прошел к
самолету, чувствуя, как в худой правый ботинок сразу же просочилась вода. Дождь
шуршал, как пшено, по тугой обшивке крыльев, тяжелые капли дрожали на
промасленном брезенте чехла. Чонкин забрался на правую нижнюю плоскость, а
верхняя укрывала его от дождя. Сидеть было не очень удобно, потому что
плоскость была покатой и скользкой. Зато обзор был хороший, и Чонкин держал в
поле зрения обе дороги – верхнюю и ту, что шла вдоль берега Тёпы.
Прошел час, никто не появлялся. Прошло еще полчаса, Нюра
принесла завтрак – картошку с молоком. Тут кончился дождь и выглянуло солнышко.
Оно отразилось в лужах и засверкало яркими блестками в каждой капле. То ли от
солнца, то ли от завтрака, то ли от того и другого вместе у Чонкина улучшилось
настроение и прошло ощущение близкой опасности. И стал он даже немножко
подремывать.
– Эй, армеец!
Чонкин вздрогнул и вцепился в винтовку. У забора стоял Плечевой.
Он стоял босиком, и обе штанины его были подвернуты почти до колен. Через плечо
перекинут был бредень.
– Ищу напарника с бредешком походить, – объяснил он, с
любопытством поглядывая на Чонкина.
– Отойди, – сказал Чонкин и отвернулся. Но одним глазом
приглядывал все-таки за Плечевым.
– Да ты что? – удивился Плечевой. – Обиделся на меня? Если
ты насчет того, что я про Борьку рассказывал, так это ты зря. Я сам не видел,
может, она с ним и не живет. – Плечевой повесил бредень на забор, нагнулся и
просунул ногу между жердями. Он собирался просунуть уже и вторую, но Чонкин
соскочил с плоскости.
– Эй, эй, не лезь! Застрелю! – закричал он и направил
винтовку на Плечевого.
Плечевой попятился назад, поспешно стащил бредень с забора.
– Чокнутый ты, паря, ей-богу, – проворчал он и направился к
реке.
Тут из-за бугра показалась крытая машина. Шофер газовал и
крутил баранку. Рядом с ним на подножке, держась за дверцу, стоял перепачканный
лейтенант и командовал. Остальные люди в серых мундирах, уже и вовсе с ног до
головы заляпанные грязью, взмыленные, подталкивали. Машина все равно
пробуксовывала, и зад ее заносило то в одну сторону, то в другую. С
любопытством наблюдая эту неожиданную сцену, Плечевой посторонился.
– Эй, товарищ, помог бы! – хрипло прокричал ему лейтенант.
– Ну да, делать нечего, – пробурчал Плечевой и,
повернувшись, медленно пошел дальше. Но потом ему стало совсем любопытно, он
вернулся и пошел обратно за машиной, которая подъехала к правлению и там
остановилась.
Глава 20
Иван Тимофеевич Голубев в своем кабинете трудился над составлением
отчета о ходе сеноуборки за последнюю декаду. Отчет был, конечно, липовый,
потому что никакой уборки в последнюю декаду почти что не было. Мужики уходили
на фронт, бабы их собирали – какая уж тут уборка! В райкоме, однако, такую
причину уважительной не считали, Борисов матерился по телефону, требовал
выполнения плана. Он, конечно, знал, что требует в эти дни невозможного, но
бумажка о сделанной работе была для него важнее самой работы – его тоже
материли те, кто стоял над ним. Поэтому он собирал бумажки со всех колхозов,
складывал цифры, составлял свою бумажку и посылал в область, где на основании
районных отчетов тоже сочиняли бумажку, и так шло до самого верха.
Вот почему председатель Голубев сидел сейчас в кабинете и
вносил свою лепту в общее большое бумажное дело. Он расчертил лист бумаги на
клеточки, в которых против фамилий бригадиров проставлял гектары, центнеры,
проценты и трудодни. Потом позвал счетовода Волкова, сидевшего в соседней
комнате. Волков быстро на счетах сложил цифры в каждой колонке, и председатель
проставил их в графе «итого». Отпустив счетовода, председатель поставил свою
четкую подпись, подул на свежеиспеченный документ и отодвинул, чтобы
полюбоваться издалека. Цифры выглядели внушительно, и председатель поймал себя
на ощущении, что сам этим цифрам частично верит. Сделав дело, встал, чтоб
размяться. Потягиваясь, подошел он к окну и застыл с поднятыми руками.
Перед конторой стояла полуторка с крытым верхом. Возле нее
толпились перепачканные люди в серых мундирах, а двое поднимались уже на
крыльцо. «За мной!» – ахнул мысленно председатель. Как ни готовился он к своей
участи, но сейчас появление этих серых людей застало его врасплох. Тем более
что он просился на фронт и, кажется, его просьбу собирались удовлетворить.
Теперь все кончено. Председатель заметался по кабинету. Что делать? Бежать
бессмысленно, да и некуда – вон их шаги слышны в соседней комнате, там, где
сидит счетовод. Спрятаться? Смешно. Вдруг взгляд его упал на только что
составленную бумагу. Вот она, улика! Сам себе подписал приговор. Что делать?
Сжечь? Поздно. Изорвать? Склеют. Выход был только один. Иван Тимофеевич скомкал
бумагу и затолкал в рот. Но прожевать не успел.
Дверь отворилась, на пороге появились двое. У первого,
щуплого, были кубики на петлицах, у второго, со звероподобным лицом, –
треугольнички.
Лейтенант, размазывая грязь, стер рукавом пот с лица и
поздоровался. В ответ раздалось неясное мычание.
Решив, что перед ним обычный глухонемой, лейтенант
недовольно поморщился, ибо не любил людей, не умеющих отвечать на задаваемые им
вопросы.
– Где председатель? – строго спросил он. – Голова! – Руками
он изобразил большую голову.
– Муу-у, – промычал председатель и покорно ткнул себя
пальцем в грудь.
Лейтенант сперва удивился, он никогда не видел глухонемых
председателей (как же он выступает на собраниях?), но подумал, что раз так
есть, значит, так надо, и стал объяснять, помогая себе руками:
– Понимаешь, тут есть один человек… дезертир, понимаешь? –
Лейтенант как мог изобразил сначала бой («паф-паф»), а затем человека, бегущего
с поля боя. – И мы его должны… – Он выхватил из кобуры пистолет и ткнул
председателя им в живот: – Руки вверх!
Председатель отвалил нижнюю челюсть, заслюнявленный ком
бумаги выпал у него изо рта, а сам он вдруг зашатался и рухнул на пол,
ударившись при этом затылком о стену.
Лейтенант растерялся, посмотрел на председателя, потом на
бойца, безмолвно застывшего возле дверей.
– Вот черт, – пробормотал он растерянно. – Увидел пистолет и
сразу в обморок. Бумагу зачем-то жрет. – Он поднял с пола изжеванную бумагу,
брезгливо развернул ее, посмотрел, бросил на стол. Потрогал лежащего носком
сапога, потом нагнулся, стал бить его по щекам. – Эй, вставай, слышь, что ли,
вставай, нечего тут придуриваться. – Взял руку, пощупал запястье. – Не разберу
– есть пульс или нет.
Он расстегнул на председателе френч, рубашку и приложил ухо
к груди.
