– Господи, да чего ж их бояться? – всплеснул руками Чонкин.
– Ты только дай мне поле ровное, чтоб я разом всех видел и мог сторожить. Да
если не хотишь, я с ими в любой другой колхоз пойду. Нас сейчас каждый примет
да еще и спасибо скажет. Ведь я от тебя никаких трудодней не прошу, а только
кормежку три раза в день, и все.
Первый испуг прошел. Голубев задумался. Вообще-то говоря,
предложение было заманчивое, но председатель все еще колебался.
– Классики марксизма, – сказал он неуверенно, – говорят, что
от рабского труда большой выгоды нет. Но если сказать по совести, Ваня, нам и
от малой выгоды отмахиваться не приходится. А потому давай-ка выпьем еще.
Некоторое время спустя Чонкин вышел от председателя, слегка
покачиваясь от водки и хорошего настроения. В левом кармане его гимнастерки
лежал клочок бумаги, на котором пьяным, неровным почерком было написано:
«Бригадиру тов. Шикалову! Принять на временную работу звено тов. Чонкина.
Оформить в качестве шефов». В том же кармане лежала и другая бумажка –
распоряжение о выдаче звену Чонкина в виде аванса продуктов на неделю вперед.
Глава 28
Проснувшись на другое утро с больной головой, Иван
Тимофеевич Голубев смутно припомнил отдельные подробности вчерашнего вечера и
сам себе не поверил. «Этого не может быть, – сказал он себе самому. – Я
человек, конечно, пропащий, но такого сделать не мог, это мне просто приснилось
или примерещилось спьяну».
Но, как бы то ни было, на работу он все же не вышел,
сказавшись больным, и послал в контору жену выведать, что происходит. Жена
вскоре вернулась и передала слова Шикалова, что все идет, как было намечено, и
звену Чонкина выделен фронт работ. Председатель мысленно застонал, но сообщение
было передано в такой форме, что показалось ему вполне естественным (а почему
бы и нет?). В конце концов он несколько успокоился, оделся, позавтракал, пошел
в конюшню, взял лошадь и верхом отправился посмотреть, что происходит. Звено
Чонкина (председатель теперь именно так его и называл) в полном составе
трудилось на большом картофельном поле. Четверо копали картошку, двое нагружали
мешки, и еще двое (капитан Миляга и лейтенант Филиппов) оттаскивали мешки к
дороге и здесь опорожняли. Чонкин с винтовкой на коленях преспокойно сидел на
брошенной возле дороги старой сеялке и лениво наблюдал за работой, время от
времени встряхивая маленькой своей головой, чтобы не заснуть.
Увидев председателя, Чонкин приветливо помахал рукой, но
Иван Тимофеевич проехал мимо, словно не заметив вокруг себя ничего.
Глава 29
Труд облагораживает человека. Правда, смотря какого.
Пленники Чонкина восприняли свою новую долю по-разному. Некоторые равнодушно,
считая, что работа всякая хороша. Некоторые даже были рады: проводить время на
воздухе все же приятнее, чем в душной, набитой клопами избе. Лейтенант Филиппов
переносил лишения стойко, но ратовал против нарушения Чонкиным международных
законов обращения с военнопленными (командный состав, говорил лейтенант, нельзя
занимать на физических работах).
Самое неожиданное действие произвела перемена положения на
Свинцова. Неожиданно дорвавшись до простого, знакомого ему с детства
крестьянского труда, он вдруг почувствовал неизъяснимое наслаждение. Работал он
больше всех, работал до изнеможения. Он копал картошку, насыпал в мешки, оттаскивал
к дороге и не мог насытиться, истязая себя. После ужина стелил на полу шинель и
спал как убитый, по утрам вскакивал раньше всех и нетерпеливо ждал нового
выхода в поле.
Капитан Миляга первое время был даже доволен таким оборотом
дела: уж теперь-то Чонкин на все сто процентов заработал себе самую настоящую
вышку. В своих мечтах капитан часто представлял себе, как он с пристрастием
будет допрашивать Чонкина, при этом тонкие губы капитана растягивались в
мстительной улыбке. Но в последние дни капитан вдруг страшно забеспокоился. Он
испытывал чувство, похожее на то, которое испытал Чонкин в первый день войны,
когда уверился, что он никому не нужен. Но Чонкин никогда не верил особо в свою
избранность, чего никак нельзя было сказать о капитане Миляге. И тот факт, что
за долгое время никого не прислали за ними на выручку, весьма волновал
капитана. Что же могло случиться? Может быть, город Долгов уже занят немцами?
Может быть, Учреждение, как таковое, давно ликвидировано? Может быть, задание
использовать Учреждение на трудовом фронте спущено Чонкину свыше? На свои
бесконечные «может быть» Миляга искал и не находил ответа. И в один прекрасный
день в изобретательной голове капитана возникло решение: надо бежать. Бежать во
что бы то ни стало. И капитан стал приглядываться к Чонкину, изучая его
привычки и склонности, ибо, прежде чем победить врага, надо его изучить.
Капитан наблюдал окружающую местность, но местность была ровная, бежать без
риска быть застреленным трудно, а бежать с риском капитан пока не хотел. В голове
его зрел иной, смелый по замыслу план.
Глава 30
Хотя наука и утверждает, что рабский труд себя не
оправдывает, практика использования работников Учреждения в колхозе «Красный
колос» показала обратное. В районные организации стали поступать сводки об уборке
картофеля, в которых значились такие цифры, что даже Борисов забеспокоился и
позвонил Голубеву сказать, чтоб врал, да не завирался. На что Голубев ответил,
что он государство свое обманывать не намерен и документы отражают только то,
что есть на самом деле. Прибывший по поручению Борисова инструктор райкома
Чмыхалов вернулся в район с подтверждением, что в сводках отражается сущая
правда, сам своими глазами видел бурты картофеля, соответствующие полученным
сводкам. Как сообщили ему в колхозе, подобная производительность достигнута за
счет полного использования людских резервов. В конце концов в районе поверили и
велели газете дать статью, обобщающую опыт передового хозяйства. Хозяйство
ставили в пример другим, говорили: «Почему Голубев может, а вы не можете?» Уже
и до области докатились вести о колхозе, руководимом председателем Голубевым,
уже и в Москве кто-то упомянул Голубева в каком-то докладе.
Вскоре Голубев узнал, что в какой-то голове районного
масштаба родилась идея направить рапорт о досрочной уборке картофеля лично
товарищу Сталину. Иван Тимофеевич понял, что теперь пропал окончательно, и,
пригласив к себе Чонкина, выставил две бутылки чистейшего первача.
– Ну, Ваня, – сказал он почти радостно, – теперь нам с тобой
крышка.
– А в чем дело? – поинтересовался Чонкин.
