Глава 4
Летом, в хорошую погоду, политзанятия проходили обычно не в
помещении, а на опушке небольшой рощицы, в стороне от городка. Чонкин, как
всегда, опоздал, но на этот раз не по своей вине. Сперва его воспитывал
старшина, потом повар Шурка в самый последний момент послал его на склад за
крупой. Кладовщика на складе не оказалось, пришлось бегать по всему городку,
разыскивать. Когда Чонкин приехал наконец на лошади в рощу, все были уже в
сборе. При появлении Чонкина руководитель занятий старший политрук Ярцев весьма
тонко съязвил в том духе, что, мол, раз Чонкин явился, значит, теперь все в
порядке – можно и начинать.
Бойцы расположились на небольшой лужайке вокруг широкого
пня, на котором сидел старший политрук Ярцев.
Чонкин разнуздал лошадь и привязал ее неподалеку к дереву,
чтобы она могла щипать траву, а сам себе выбрал место впереди бойцов, подальше
от руководителя занятий. Он сел, поджав под себя ноги, и только после этого
огляделся. И тут же понял, что место выбрал самое неудачное. Рядом с ним, глядя
на него насмешливыми голубыми глазами, сидел его заклятый враг Самушкин. Этот
Самушкин никогда не упускал случая, чтобы устроить Чонкину какую-нибудь
пакость: в столовой смешивал сахар с солью, в казарме ночью (в тех редких
случаях, когда Чонкину все же приходилось там спать) связывал вместе брюки и
гимнастерку, и Чонкин из-за этого опаздывал на построение. А однажды Самушкин
устроил Чонкину «велосипед» – вложил спящему между пальцев ног клочки бумаги и
поджег. За это он получил два наряда вне очереди, а Чонкин трое суток хромал.
Увидев Самушкина, Чонкин понял, что лучше бы он сел в
муравейник, потому что по игривому настроению Самушкина сразу понял, что добра
от него ждать нечего.
Проходили тему «Моральный облик бойца Красной Армии».
Старший политрук Ярцев достал из лежавшего на коленях большого желтого портфеля
конспект, полистал его, вкратце напомнил бойцам то, что проходили на прошлых
занятиях, и спросил:
– Кто желает выступить? Чонкин? – удивился он, заметив, что
Чонкин дернул рукой.
Чонкин встал, оправил под ремнем гимнастерку и, переминаясь
с ноги на ногу, уставился Ярцеву прямо в глаза. Так они смотрели друг на друга
довольно долго.
– Ну что же вы не отвечаете? – не выдержал Ярцев.
– Не готов, товарищ старший политрук, – нерешительно
пробормотал Чонкин, опуская глаза.
– Зачем же вы тогда поднимали руку?
– Я не поднимал, товарищ старший политрук, я жука доставал.
Мне Самушкин бросил за воротник жука.
– Жука? – зловещим голосом переспросил Ярцев. – Вы что,
товарищ Чонкин, пришли сюда заниматься или жуков ловить?
Чонкин молчал. Старший политрук встал и в волнении заходил
по лужайке.
– Мы с вами, – начал он, медленно подбирая слова, – изучаем
очень важную тему: «Моральный облик бойца Красной Армии». Вы, товарищ Чонкин,
по политподготовке отстаете от большинства других бойцов, которые на
политзанятиях внимательно слушают руководителя. А ведь не за горами
инспекторская проверка. С чем вы к ней придете? Поэтому, между прочим, и
дисциплина у вас хромает. Прошлый раз, когда я был дежурным по части, вы не
вышли на физзарядку. Вот вам конкретный пример того, как слабая политическая
подготовка ведет к прямому нарушению воинской дисциплины. Садитесь, товарищ
Чонкин. Кто желает выступить?
Поднял руку командир отделения Балашов.
– Вот, – сказал Ярцев, – почему-то товарищ Балашов всегда
первым поднимает руку. И его всегда приятно слушать. Вы конспект приготовили,
товарищ Балашов?
– Приготовил, – скромно, но с достоинством сказал Балашов.
– Я знаю, что приготовили, – сказал Ярцев, глядя на Балашова
с нескрываемой любовью. – Отвечайте.
Старший политрук снова сел на пень и, чтобы показать заранее,
какое истинное наслаждение доставит ему четкий и правильный ответ Балашова,
закрыл глаза.
Балашов развернул общую тетрадь в картонном переплете и
начал читать громко, с выражением, не вставляя ни единого своего слова.
Пока он читал, бойцы занимались кто чем. Один, спрятавшись
за спиной другого, увлекся «Мадам Бовари», двое играли в «морской бой», Чонкин
предавался своим мыслям. Мысли у него были разные. Внимательно наблюдая жизнь,
постигая ее законы, он понял, что летом обычно бывает тепло, а зимой – холодно.
«А вот если бы было наоборот, – думал он, – летом холодно, а зимой тепло, то
тогда бы лето называлось – зима, а зима называлась бы – лето». Потом ему пришла
в голову другая мысль, еще более важная и интересная, но он тут же забыл, какая
именно, и никак не мог вспомнить. И мысль об утерянной мысли была мучительна. В
это время его толкнули в бок. Чонкин оглянулся и увидел Самушкина, про которого
совсем позабыл. Самушкин поманил его пальцем, показывая, чтобы Чонкин
наклонился, он, Самушкин, ему что-то скажет. Чонкин заколебался. Самушкин опять
что-то придумал. Крикнуть в ухо, пожалуй, побоится, старший политрук здесь, а
плюнуть может.
– Чего тебе? – шепотом спросил Чонкин.
– Да ты не бойся, – прошептал Самушкин и сам наклонился к
чонкинскому уху. – Ты знаешь, что у Сталина было две жены?
– Да ну тебя, – отмахнулся Чонкин.
– Верно тебе говорю. Две жены.
– Хватит болтать, – сказал Чонкин.
– Не веришь – спроси у старшего политрука.
– Да зачем мне это нужно? – упрямился Чонкин.
– Спроси, будь другом. Я спросил бы, но мне неудобно, я
прошлый раз задавал много вопросов.
По лицу Самушкина было видно, что ему очень важно, чтобы
Чонкин оказал ему эту пустяковую, в сущности, услугу. И Чонкин, будучи
человеком добрым, не умеющим никому и ни в чем отказывать, сдался.
Балашов все еще читал свой конспект. Старший политрук его
слушал рассеянно, зная, что Балашов – боец аккуратный, наверняка переписал в
конспект все слово в слово из учебника и никаких неожиданностей в его ответе
быть не может. Но времени оставалось мало, надо было спросить других, и Ярцев
прервал Балашова.
– Спасибо, товарищ Балашов, – сказал он. – У меня к вам еще
вопрос: почему наша армия считается народной?
– Потому что она служит народу, – ответил Балашов не задумываясь.
– Правильно. А кому служат армии капиталистических стран?
– Кучке капиталистов.
