Написав слово «отец», Букашев задумался. И та ночь во всех
подробностях встала перед его глазами, как будто это было только вчера. Он
тогда кончал восьмой класс.
Когда они пришли и стали колотить в дверь прикладами и все в
квартире переполошились, отец спокойно сказал матери:
– Подожди, я открою, это за мной.
Потом эти слова стали для Леши самой тяжелой уликой против
отца. «Это за мной», – сказал он. Значит, он знал, что за ним могут прийти,
значит, знал, что виноват, потому что у невиновного такого ощущения быть не
могло.
Их было четыре человека: один с пистолетом, двое с
винтовками и четвертый – очкарик с нижнего этажа, взятый в качестве понятого.
Этот очкарик трясся от страха, и, как выяснилось впоследствии, не напрасно,
через некоторое время его тоже арестовали по делу отца.
Они вспороли все перины и подушки (пух потом летал три дня
по всему двору), разломали мебель и переколотили посуду. Тот, который был с
пистолетом, брал по очереди горшки с цветами, поднимал над головой и разбивал
прямо посреди комнаты, наворотив кучу черепков и земли.
Потом они ушли и увели с собой отца.
Первое время Леша еще на что-то надеялся. Ему трудно было
свыкнуться с мыслью, что его отец, герой Гражданской войны, орденоносец,
получивший от ВЦИК именное оружие (саблю с золотым эфесом), а потом директор
одного из крупнейших металлургических заводов, оказался простым шпионом,
сотрудничавшим с польской дефензивой. Но, к сожалению, вскоре все
подтвердилось. Под давлением улик отец дал показания, что хотел вывести из
строя одну из последних мартеновских печей. Не верить этому было нельзя. Но
одно только никак не укладывалось у Леши в голове – зачем отцу нужно было
выводить из строя эту самую печь? Неужели он думал, что вместе с этой печью
рухнет все Советское государство? Если он так долго и искусно скрывал свою
сущность от партии, от народа, наконец, от своей семьи, значит, он не был так
глуп. И у него для вредительства были гораздо большие возможности. Нет, Леша
решительно не мог понять ничего, и именно это больше всего его мучило.
Букашев встал, прошелся по амбару. Было тихо. Пленный лежал
на соломе с закрытыми глазами, и лицо его было бледно. Пахло сеном, и где-то
трещал сверчок. Он сел на место, вздохнул и послюнил химический карандаш.
«…Мамочка дорогая, может быть, ты меня осудишь за то, что я,
поступая в командирскую школу, скрыл правду об отце. Я знаю, я смалодушничал,
но я не видел другого выхода, я хотел защищать Родину вместе со своим народом и
боялся, что мне этого не позволят…»
Младший лейтенант отложил карандаш, подумал. Надо было бы
сделать какие-нибудь распоряжения на случай смерти, но он не знал, какие
именно. Раньше люди писали завещания. Ему завещать было нечего. Но все же он
написал:
«Мамочка, если увидишь Лену Синельникову, передай ей, что я
освобождаю ее от данного мне обещания (она знает), а костюм мой продай, не
береги. Деньги, которые ты за него получишь, тебе пригодятся.
На этом письмо свое заканчиваю, до сигнала атаки осталось
меньше часа. Прощай, моя дорогая мамуля! Твой любящий тебя сын Леша».
После этого он поставил число и время: 4 часа 07 минут.
Письмо это младший лейтенант Букашев сложил треугольником,
надписал адрес и положил в левый карман к документам. Если останется жив, он
это письмо уничтожит, если погибнет, отправят и без него.
Время близилось к рассвету, надо было спешить. Младший
лейтенант вырвал еще один лист из блокнота и написал заявление в партийную
организацию своей части. Он не стал мотивировать свою просьбу. Он написал
просто и скромно: «Если погибну, прошу считать коммунистом». И расписался. И
поставил число. И, оставив заявление, чтобы просохло, вышел размяться наружу.
Было еще темно, но вдали уже различались очертания каких-то предметов, и где-то
внизу, над речкой, белела полоса тумана. Часовой, стоявший на посту у входа в
амбар, курил, прикрывая цигарку ладонью. Младший лейтенант хотел сделать ему
замечание, но передумал.
«Какое моральное право имею я делать замечания этому
человеку, который в два раза старше меня?» – подумал он и вернулся в амбар.
Вернувшись, посмотрел он на то место, где лежало заявление.
Блокнот был, заявления не было. «Что за черт?» – подумал младший лейтенант и
стал рыться в карманах. Служебное удостоверение нашел. Письмо матери нашел.
Нашел, наконец, фотографию Лены Синельниковой. Заявления в партию не было.
Букашев подозрительно посмотрел на пленного, но тот
по-прежнему спал в своем углу, правда, не такой бледный, как раньше. Вряд ли
стал бы он красть заявление, которое ему ни к чему совершенно. Младший
лейтенант взял фонарь и стал обшаривать ближайшее пространство. Он заглядывал
во все углы, ползал на коленях, переворачивал ящики – заявления не было.
Поиски младшего лейтенанта были прерваны каким-то наружным
шумом. Он поспешил на этот шум и увидел у входа в амбар командира дивизии,
который тыкал часового пистолетом в живот и произносил речь, состоявшую сплошь
из мата. Позади генерала в предрассветной полутьме угадывались полковник
Лапшин, начальник СМЕРШа и еще несколько темных фигур. Часовой, сжимая
винтовку, таращил на генерала обезумевшие глаза. Младший лейтенант застыл по
стойке «смирно». Его появление отвлекло генерала от часового, и он закричал:
– А ты кто такой?
– Младший лейтенант Букашев, – отрапортовал он испуганно.
– Мой адъютант, – пояснил Лапшин.
– Что ж ты, младшой, так твою мать, не смотришь, что у тебя
этот раздолбай курит на посту, туда его в душу?
– Виноват, товарищ генерал армии! – наконец опомнился
часовой, сразу повысив Дрынова на три чина.
Это было бы грубой лестью, но и Дрынов был тоже грубый. Он
слегка смягчился и проворчал:
– Виноват, так твою мать. Кровью своей искупать будешь вину.
Тут вот секретарь райкома товарищ Ревкин приехал, – показал он на кого-то,
стоявшего за начальником СМЕРШа, – посмотрит он и скажет: «Ну и порядки у этих
военных». Один такой вахлак может устроить демаскировку и погубить целую
дивизию. Ну как, младшой, все спокойно?
– Спокойно, товарищ генерал!
– Ну хорошо, пройдем внутрь.
