– Прошу ознакомиться с этим документом! – Лейтенант
развернул лист бумаги с дыркой в правом нижнем углу. Генерал взял бумагу и
медленно стал читать. Чем больше читал, тем больше хмурился. Это был ордер.
Ордер на арест изменника родины Чонкина Ивана Васильевича.
– А где же печать? – спросил генерал, надеясь, что ордер не
оформлен законным образом.
– Печать прострелена в бою, – с достоинством сказал
лейтенант и потупился.
– Ну что ж, – сказал генерал смущенно, – ну что ж… Если так,
то конечно… У меня нет оснований не верить. Поступайте согласно ордеру. – Он
отступил назад, освобождая путь лейтенанту. Лейтенант шагнул к Чонкину и двумя
пальцами, как гвоздодером, вцепился в только что полученный орден. Чонкин
инстинктивно попятился, но было поздно. Лейтенант дернул рукой и выдрал вместе
с орденом клок гимнастерки.
– Свинцов! Хабибуллин! – последовала команда. – Взять
арестованного!
Чонкина схватили под локотки. По рядам красноармейцев прошел
шум. Никто ничего не понимал.
Помня о роли командира как воспитателя, генерал Дрынов
повернулся к личному составу и объявил:
– Товарищи бойцы, мой приказ о награждении рядового Чонкина
отменяется. Рядовой Чонкин оказался изменником Родины. Героем он притворялся,
чтобы втереться в доверие. Ясно?
– Ясно! – прокричали бойцы не очень уверенно.
Полковник Лапшин выбежал на дорогу и, встав спиной к
деревне, вытянул руки по швам.
– Полк! – закричал он, дав сильного «петуха». –
Побатальонно, в колонну по четыре, становись!
Пока полк выстраивался на дороге, генерал вместе с Ревкиным
сел в бронетранспортер и уехал. Уехал от греха подальше и Голубев.
Наконец полк построился и занял всю дорогу от одной околицы
до другой!
– Полк, равняйсь! – скомандовал полковник. – Смиррно! С
места с песней шагом… – полковник выдержал паузу, – марш!
Грохнули сапоги о влажную дорогу. Из середины строя взмыл
высокий голос запевалы:
Скакал казак через долину,
Через кавказские края…
И сотни глоток подхватили:
Скакал казак через долину,
Через кавказские края!
Мальчишки со всей деревни бежали вдоль строя и пытались
подобрать ногу. Бабы махали платочками и утирали слезы.
Позади полка хромая кляча тащила пушку-сорокапятку, а за
пушкой ехал на колесиках инвалид Гражданской войны Илья Жикин в буденновке.
Проехав до середины деревни, он махнул рукой и повернул обратно. Вскоре после
ухода полка жители Красного увидели выезжавшую со двора Чонкина полуторку.
Лейтенант сидел в кабине рядом с шофером. Остальные четверо
держали за руки стоявшего в кузове Чонкина, который, впрочем, не вырывался.
За машиной, рыдая и спотыкаясь, бежала Нюра. Косынка сбилась
на плечи, волосы растрепались.
– Ваня! – кричала Нюра, давясь от рыданий. – Ванечка! – и на
бегу тянула руки к машине.
Чтобы прекратить это безобразие, лейтенант приказал шоферу
ехать быстрее. Шофер прибавил газу. Нюра не выдержала соревнования с машиной и,
споткнувшись напоследок, упала. Но и лежа, продолжала тянуть руки в сторону
быстро удалявшейся машины… Сердце Чонкина заныло от жалости к Нюре. Он
рванулся, но не тут-то было, его крепко держали.
– Нюрка! – закричал он, отчаянно мотая головой. – Не плачь,
Нюрка! Я еще вернусь!
Глава 42
На закате того же дня кладовщик Гладышев вышел из дому, имея
своей целью осмотр мест недавнего сражения. И, проходя скошенным полем, за
бугром, километрах в полутора от деревни, нашел он убитую шальной пулей лошадь.
Гладышев сперва подумал, что это чужая лошадь, но, подойдя ближе, узнал
Осоавиахима. Видимо, мерин был убит наповал – возле уха чернела рваная рана, от
которой к губам тянулась струйка застывшей крови. Стоя над мертвым мерином,
Гладышев усмехнулся. Что греха таить, было такое – поверил он своему странному
сну. Не то чтоб совсем, но в какой-то степени все же поверил. Уж так все совпало,
что трудно было не пошатнуться в своих лишенных мистики убеждениях. Ведь это ж,
если кому рассказать, стыд и смех, стыд и…
Гладышев вдруг заметил, что на переднем копыте мерина нет
подковы.
– Этого еще не хватало, – пробормотал он и, наклонившись,
сделал второе открытие. Под копытом, примятый к земле, лежал клок бумаги.
Охваченный предчувствием необычайного, Гладышев схватил бумагу, приблизил к
глазам и остолбенел.
Несмотря на густевшие сумерки и не очень-то острое зрение,
селекционер-самородок разобрал написанные крупным, неустановившимся почерком
проступившие сквозь засохшие пятна грязи и крови слова: «Если погибну, прошу
считать коммунистом».
– Господи! – вскрикнул Гладышев и впервые за много лет
перекрестился.
