К вечеру того же дня, сидя в отдельной камере батальонной
гауптвахты, старшина Песков продолжал письмо своей невесте из города Котласа.
«А вообще, Люба, – писал он, – жизнь армейская, конечно, не
сахар. Это же есть такие люди, которые пользуются своим положением не для
укрепления воинской дисциплины, а совсем обратное, с целью, чтобы издеваться
над своим подчиненным. И конечно, в гражданской жизни такого положения не
бывает, потому что там каждый человек, отработав свои восемь часов на
производстве, считает себя уже свободным, и если какой инженер или мастер
прикажет ему что-нибудь, так он может послать его куда подальше, и правильно
сделает».
Глава 6
Вот уж правда, жизнь человека полна неожиданностей. Если бы
в этот день все текло по намеченному плану, то Чонкин после политзанятий должен
был привезти на кухню дрова, потом – обед, потом – сон, после сна – баня. В
бане обещали выдать новое обмундирование. (Чонкин уже рассчитывал отложить это
обмундирование и две пары новых портянок на случай предстоящей демобилизации.)
После бани – опять на конюшню, на склад за продуктами для ужина, потом вечером
на открытой площадке – концерт художественной самодеятельности.
И вдруг – трах-бах – вызвали в казарму, выдали винтовку,
скатку, вещмешок, усадили в самолет, и через каких-нибудь полтора часа Чонкин
был уже черт-те где, в какой-то деревне, о которой он до этого никогда не
слыхал и не подозревал, что она существует на свете.
Его еще мутило от только что перенесенного первый раз в
жизни полета, а летчики (тот, который его сюда привез, и другой, который был
здесь) зачехлили поломанный самолет, привязали его к земле, сели в исправный и
улетели, как будто их здесь и не было, а Чонкин остался лицом к лицу с
самолетом и толпой, окружавшей его. Но и толпа постепенно рассосалась,
предоставив Чонкина самому себе.
Оставшись один, он обошел вокруг самолета, подергал элероны
и руль поворота, ударил ногой по колесу. И сплюнул. Зачем его охранять, от кого
охранять и сколько времени – неизвестно. Подполковник Пахомов сказал – может,
неделю, а может, и больше. За неделю можно с тоски подохнуть. Раньше, бывало,
хоть с лошадью поговоришь, и то дело. Он вообще любил разговаривать с лошадью,
больше даже, чем с людьми, потому что человеку скажешь что-нибудь, да не то,
еще и неприятностей наберешь на свою шею, а лошадь, ей чего ни скажи, все
принимает. Чонкин с ней беседовал, советовался, рассказывал про свою жизнь, про
старшину, жаловался на Самушкина и на повара Шурку, лошадь понимала чего или не
понимала, а махала хвостом, кивала головой – реагировала. А с этим драндулетом
разве поговоришь? Он же неодушевленный. Чонкин еще раз сплюнул и прошел от носа
к хвосту и от хвоста опять к носу. Огляделся.
Здешняя природа не нравилась ему совершенно. В трех сотнях
шагов от него сквозь кусты ивняка свинцово блестела речка со странным названием
Тёпа. Чонкин не знал, что она так называется, но все равно было противно.
Чахлый лесок, который тянулся ниже по течению Тёпы, Чонкину не нравился еще
больше, а уж обо всем остальном пространстве и говорить нечего. Земля была
голая, бугристая и с камнями, деревня бедная. Два дома обиты тесом, остальные –
из потемневших бревен, наполовину вросшие в землю, крытые какой – дранью, какой
– соломой.
Пусто в деревне. Сколько ни смотри, не увидишь человека
живого. И ничего удивительного в этом нет – все на работе. А кто не на работе,
прячутся от жарищи по избам. Только пегий теленок, видно, отбился от стада,
лежит посреди дороги, высунув язык от жары.
Какой-то человек проехал на велосипеде по берегу речки с
граблями, привязанными за спиной.
– Эг-ге-эй! – прокричал ему Чонкин, но тот не остановился,
не обернулся, видать, не слыхал.
Иван пристроил вещмешок на крыле самолета, развязал
посмотреть, что там ему положили. В мешке лежали две буханки хлеба, банка
мясных консервов, банка рыбных, банка концентратов, кусок колбасы, твердой, как
дерево, и несколько кусков сахара, завернутых в газету. На неделю, конечно,
негусто. Знать бы заранее, спер бы чего-нибудь в летной столовой, а теперь что
ж…
Прошел Чонкин опять вдоль самолета. Несколько шагов туда,
несколько шагов обратно. Вообще, конечно, есть в его положении и приятное.
Сейчас он не просто Чонкин, к которому можно запросто подойти, хлопнуть по
плечу, сказать: «Эй, ты, Чонкин» – или, например, плюнуть в ухо. Сейчас он
часовой – лицо неприкосновенное. И прежде чем плюнуть в ухо, пожалуй,
подумаешь. Чуть что – «Стой! Кто идет?», «Стой! Стрелять буду!» Дело серьезное.
Но если посмотреть на это дело с другой стороны…
Чонкин остановился и, прислонившись к крылу, задумался.
Оставили его здесь одного на неделю без всякой подмены. А дальше что? По уставу
часовому запрещается есть, пить, курить, смеяться, петь, разговаривать,
отправлять естественные надобности. Но ведь стоять-то неделю! За неделю этот
устав хочешь не хочешь – нарушишь! Придя к такой мысли, он отошел к хвосту
самолета и тут же нарушил. Оглянулся вокруг – ничего.
Запел песню:
Скакал казак через долину,
Через кавказские края…
Это была единственная песня, которую он знал до конца. Песня
была простая. Каждые две строчки повторялись:
Скакал он садиком зеленым,
Кольцо блестело на руке…
Скакал он садиком зеленым,
Кольцо блестело на руке…
Чонкин помолчал и прислушался. Опять ничего! Хоть пой, хоть
тресни, никому ты не нужен. Ему вдруг стало тоскливей прежнего, и он ощутил
настоятельную потребность поговорить хоть с кем-нибудь, хоть о чем-нибудь.
Оглядевшись, он увидел телегу, которая пылила по дороге в
сторону деревни. Чонкин приставил ладонь козырьком, вгляделся: в телеге баб
человек десять, сидят, свесив ноги за борт, а одна, в красном платье, стоя,
лошадьми правит. Увидев это, Чонкин пришел в неописуемое волнение, которое
становилось тем больше, чем больше приближалась телега. Когда она совсем
приблизилась, Чонкин и вовсе засуетился, застегнул воротник и рванул к дороге.
– Эй, девки! – закричал он. – Давай сюда!
Девки зашумели, засмеялись, а та, которая правила лошадьми,
прокричала в ответ:
– Всем сразу или через одну?
– Вали кулем, потом разберем! – махнул рукой Чонкин.
Девки зашумели еще больше и замахали руками, вроде бы
приглашая Чонкина к себе в телегу, а та, что стояла, крикнула такое, что Чонкин
даже оторопел.
