Эвмен был прав: Антоний — человек страстный. Именно это свойство делало его по-юношески пылким в любви, побуждало ночь напролет пить и смеяться в компании ближайших друзей или рядовых солдат, сражаться со сверхъестественным мужеством, добиваться власти над империей; и это же самое свойство заставляло его отступать перед лицом потерь и поражений, словно раненого льва, что зализывает свои раны. «У него нет хладнокровия Цезаря, — подумала Клеопатра, — но и Цезарь не имел сердца Антония. Его очень человеческого, очень уязвимого сердца».
Клеопатра положила руку ему на грудь и держала так, пока их дыхание и пульсация крови не стали звучать в унисон. Их сердца бились, ведомые духом товарищества, чувства, которого не испытывают случайные любовники или муж и жена, делящие лишь домашние заботы. Это был союз высшего порядка — союз мужчины и женщины, проникших в самые глубины тайных страстей друг друга, союз воинов, которые вместе смотрели врагу в лицо и восторжествовали, союз друзей, которые дорожили обществом друг друга в самый напряженный момент жизни.
На Клеопатру снизошел покой. Ее дыхание стало тихим, и с каждым выдохом напряжение, копившееся в ее мышцах все время долгой летней осады, покидало ее тело. Клеопатра даже подумала было, что уснула или впала в транс, но тут Антоний сказал: «Помоги мне», и разжал объятия, чтобы она помогла распустить кожаную шнуровку на его тунике.
Клеопатре подумалось, что это будет последний шаг, который загладит его печаль, и она обрадовалась. Она раздернула шнуровку на правом боку, и от этого стал отчетливее слышен запах, запах крови и соли, отполированных балок его корабля, моря, миндального масла, которое он использовал, чтобы кожаный доспех не натирал тело. Для нее Антоний всегда источал запах плотской страсти, словно он был самая сущность мужчины, само завоевание. В его запахе таилась сила. Даже теперь, когда он был потным и немытым, она могла бы куснуть его за мышцу рядом с подмышкой и возбудиться от этого.
«Матерь Египет, ты ничуть не лучше фаюмской проститутки», — сказала себе Клеопатра, мысленно рассмеявшись, и обвела пальцем вокруг соска мужа.
Но у Антония не было сейчас терпения для подобных игр. Ему не терпелось избавиться от терзаний, и оба они инстинктивно ощущали, что это избавление придет вместе с излиянием семени. Он забрался на Клеопатру, задрав ей платье к самой шее. Он не стал касаться ее грудей, лишь на мгновение взглянул на них. Удовлетворенный увиденным, ухватил ее за распущенные волосы, так что теперь Клеопатра не могла бы пошевелить головой. Антоний с силой поцеловал ее, раздвигая ее губы своими, втягивая ее язык в свою теплую пещеру. Он не выпускал ее рта, пока не почувствовал, как ее ноги обвились вокруг его тела. Тогда, впившись в ее шею, Антоний толчком вошел в Клеопатру. Запустив одну руку ей в волосы, а вторую — под ягодицы, Антоний входил все глубже и глубже. Клеопатра двигалась вместе с ним, навстречу его толчкам, но он прошептал ей на ухо: «Просто дай мне тебя трахнуть». Ему нравилось иногда вести себя так, словно она была не царицей Египта, его партнером, его женой, а просто пассивным орудием его удовольствия.
Клеопатра расслабила ноги, открываясь, словно цветок лотоса, позволяя ему исследовать самые потаенные свои глубины. Она дышала его сущностью, вбирала его в себя, жадно обоняла его запах, вслушивалась в звуки движения, позволяла его поту впитаться в ее кожу и смешаться с ее кровью. Она жадно сосала его язык, как будто находилась в пустыне и его рот был единственным источником воды. Когда ее безрассудство достигло апогея, Антоний вышел из нее, а потом вошел снова, на этот раз очень медленно, словно солдат, осторожно вкладывающий в ножны опасное орудие. Клеопатра любила его еще и за это — за то, что даже во время неуклонного продвижения к вершинам собственного наслаждения он все-таки сдерживался, чтобы довести до экстаза и ее.
Антоний по-прежнему держал Клеопатру, словно куклу, и закрыл ей рот ладонью, когда она закричала, поскольку в коридорах находились матросы, занимавшиеся уборкой. Затем он снова сильнее вцепился ей в волосы, прижал ее руку к кровати и снова вошел вглубь, двигаясь так быстро, что Клеопатра ощутила жжение между ног. Осажденный, голодающий лагерь, равно как и болотистый берег были неподходящими местами для занятий любовью. И вот со слабым стоном, напоминающим мольбу, Антоний с последним толчком достиг вершины.
Они лежали недвижно, вспотев в жарком воздухе каюты. Антоний взял с ночного столика чашу с водой, отпил большой глоток, а остальное вылил Клеопатре на живот. Клеопатра взвизгнула, словно возмущенный щенок, и подскочила, так что они едва не сшиблись лбами. Но Антоний был готов к этому и быстро опрокинул ее обратно на кровать. При виде ее негодования Антоний расхохотался, настолько заразительно, что Клеопатра засмеялась тоже — в основном потому, что поняла: траур по случаю поражения при Акции подошел к концу. Теперь они могут плыть обратно в Египет, поцеловать там сияющие юные лица своих детей и начать планировать следующую схватку.
Клеопатре отчаянно хотелось домой, туда, где они смогут снова купаться вместе в ее мраморной ванне, где слуги будут поливать широкие плечи Антония горячей водой, а он тем временем будет отпускать непристойные шуточки, заставляя их хихикать. Иногда же, в тех случаях, если слуги не говорили по-гречески, он мог выспросить у Клеопатры, как сказать то же самое на их родном языке, чтобы поразить их и заставить смеяться еще сильнее.
От занятий любовью они проголодались, и, пока они одевались, чтобы пойти поужинать, Клеопатра отправила служанку на кухню, чтобы предупредить об их появлении.
— Господин, тебя ждет гость, — вернувшись, сообщила девушка. — Канидий Красс. Он только что прибыл.
— Зови его к нашему столу, — распорядился Антоний. — Хвала богам, он жив! Но что он делает в Тенаре?
Когда Антоний с Клеопатрой вошли в обеденный зал, Канидий уже сидел там. Завидев их, он вскочил; судя по его лицу и волосам, в последнее время он совершенно не следил за своим внешним видом. Похоже, он лишь наскоро вымылся перед самой встречей. Клеопатра заметила грязь у него под ногтями, а лицо Канидия, обычно безупречно выбритое, сейчас покрывала щетина. Она никогда еще не видела, чтобы римский офицер высокого ранга явился на глаза своему военачальнику в столь неопрятном виде.
Завидев Канидия, Антоний прибавил шагу, оставив Клеопатру позади. Клеопатре пришлось припустить бегом, чтобы не отстать от него.
— Что привело тебя сюда? — спросил Канидия Антоний, даже не поздоровавшись с ним. — Ты что, бросил армию?
Тревога, звучавшая в голосе императора, возрастала с каждым словом.
Казалось, будто Канидию не хочется отвечать на этот вопрос. Он взглянул на Клеопатру безумными глазами.
— Царица, — хрипло прошептал он.
— Что случилось, Канидий? Ты болен? — проговорила Клеопатра.
Антония, похоже, сейчас нисколько не волновало состояние Канидия.
— Говори же! — приказал он.
Канидий выпрямился во весь рост — но при этом он все равно остался на несколько дюймов ниже своего командира. Взглянув Антонию в глаза, он сказал:
