Клеопатра провела его в спальню, отослав своих служанок. Она услышала, как Цезарь произнес: «Доброй ночи», задержавшись в дверях, чтобы отдать плащ слуге, а затем вошел в спальню следом за Клеопатрой. Звякнули мечи телохранителей: солдаты заняли свой пост. Цезарь говорил, что вся эта стража — для нее. Сам Цезарь не желал обзаводиться охраной, невзирая на мольбы Клеопатры и своих сторонников. «Любовь римского народа — вот моя стража», — говорил он.
— Ты напряжена, Клеопатра. Может, примешь ванну?
— Я не напряжена, Цезарь. Я обеспокоена.
— Ты чем-то недовольна?
— Я недовольна тем, что сижу сложа руки, в то время как враги моего партнера и союзника нападают на него в его же собственном доме, а он в ответ лишь продолжает кормить и поить их.
— Ты имеешь в виду то, что читал Цицерон? — Цезарь небрежным взмахом отмел все тревоги Клеопатры. — Он хотел упрекнуть меня за то, что я пользуюсь популярностью людей, которых он сам считает отвратительными. Он — усталый и пресыщенный старик, дорогая. Из числа тех, кого уважают и на кого не обращают внимания.
— Ты часто говорил о его влиятельности. Он что, внезапно лишился ее? — поинтересовалась Клеопатра.
Она извлекла последнюю шпильку из волос, которые Хармиона уложила более свободно, и те водопадом пролились ей на плечи. Клеопатра с удовольствием прекратила бы этот разговор и занялась бы расчесыванием волос, чтобы избавить голову от напряжения, но вместо этого она продолжила:
— А как насчет Брута? Он близок с Цицероном. Он выступал против тебя вместе с этим Кассием. На редкость ворчливый и заносчивый тип. Почему ты привечаешь своих врагов, Цезарь? Почему ты подпускаешь их так близко?
— Брут — человек мыслящий, и его враждебность, равно как и враждебность Цицерона, порождена преданностью государственному строю, их возлюбленной умирающей Республике, а не плохим отношением ко мне лично. Кассия же я терплю потому, что меня упросили это сделать Брут и Сервилия, а они хоть и не являются мне родней в прямом смысле слова, но все же много лет были мне близки.
Клеопатра сняла изумрудную пряжку, удерживавшую складки ее хитона, распахнула полы и позволила ткани соскользнуть к ногам, оставив ее раздетой.
— Брут — твой сын?
— Нет-нет, он копия своего отца и деда и всех прочих Брутов, что с незапамятных времен были добродетельными и законопослушными республиканцами. Разве ты не видишь, он ни капли на меня не похож, в то время как наш сын унаследовал все мои черты?
— Пожалуйста, дорогой, сейчас не время сердиться. Я — не враг тебе. Я люблю тебя. Но я уверена, что на сегодняшнем пиршестве я была одинока в своей любви к тебе.
— Думаешь, моя жена меня не любит?
Клеопатра не поняла, то ли Цезарь поддразнивает ее, упоминая о своей жене, то ли ему действительно интересно, что она ответит.
— Твоя жена — женщина загадочная. Я не возьмусь утверждать, будто понимаю ее чувства. Но в том, что касается прочих, я уверена. Да, они не любят тебя. Почему ты, покарав смертью моих врагов, со своими обращаешься так, словно это твои домашние любимцы или заблудшие дети?
— Потому что ты молода и уязвима и нуждаешься в защите. Я же стар. Я прожил достаточно долго. Я ни в чем не нуждаюсь. У меня уже есть все.
«У тебя еще нет того, что мы задумали вместе!» — хотелось крикнуть Клеопатре, но кричать на Юлия Цезаря представлялось неуместным. Он что, пытается таким образом дать ей понять, что эти замыслы были лишь ее мечтами, а не их общими? Что она — просто еще один человек, которого он расположил в свою пользу?
— А Сервилия? Ее ты тоже причисляешь к предателям? — спросил он.
— Она — мать Брута, — ответила Клеопатра. — Для матери сын важнее любовника.
Клеопатра понимала, что Цезарь скоро применит эту формулировку к ней самой, но не собиралась брать свои слова обратно.
— Это универсальное правило? Должен ли я ожидать такого и от тебя?
— Ожидал бы ты этого от своей матери?
— Да, — сказал Цезарь. — Конечно.
— Тогда я не стану просить прощения за то, что является обычным женским инстинктом. Не будь мы такими, мужчины могли бы и не выжить.
— Но тогда почему же ты так ворчишь, дорогая? — спросил Цезарь. — Тебя замучил Цицерон? Ну да, он бывает отвратителен. Я это понимаю. У него неважное здоровье, и это побуждает его критиковать людей.
— Со мною он как раз любезен. Ему хочется заполучить те редкие манускрипты, которые я привезла из Библиотеки. Но кроме того, он болтает о нас у нас за спиной. Аммоний слыхал об этом из многих источников.
— Ну что поделаешь, таков уж Цицерон. Он очень критически настроен по отношению ко всем женщинам, кроме своей дочери, Туллии, которая за всю жизнь не произнесла ни единого слова, которое вызвало бы у него раздражение. Он считает, что в этом и заключается величие женщины. Он просто не способен благосклонно относиться к женщине с твоим положением в обществе и твоим характером.
— Вряд ли ему часто приходилось общаться с царицами, — возразила Клеопатра.
— И я полагаю, что он намеревается и дальше продолжать в том же духе.
— Я презираю его. Он во всеуслышание твердит о том, что нужно вести чистую, простую жизнь, отречься от богатства, отказаться от всех общественных почестей, а сам при этом владеет домами по всей Италии и наживает состояние, распоряжаясь постройкой твоего нового Форума.
— Что, вправду?
— Ты же знаешь, что да.
— А ты откуда знаешь? Неужели сам Цицерон сообщил тебе об этом?
— Я же говорила тебе, Цезарь, что плачу немалые деньги, чтобы видеть и слышать все, что происходит в городе, хоть ты и не позволяешь мне пройтись по его улицам.
— Я защищаю тебя и мальчика — и от физической опасности, и от слухов, которые могут сделаться еще зловреднее. И я вынужден настаивать, чтобы ты прекратила так беспокоиться из-за Цицерона.
— А как насчет всех остальных? Ты не боишься, что однажды они снова поднимутся против тебя? Единственное, чего им не хватает, — это вожака.
— Клеопатра, ну что они могут мне сделать? Я выжил в трех сотнях битв. Ты знаешь об этом? Можешь ли ты себе представить, что это такое — три сотни битв? Чего же мне еще страшиться?
«Например, потерять меня», — подумала Клеопатра. А вслух спросила:
— А смерти?
— Я уже добрую сотню раз говорил при тебе, что куда лучше просто умереть, чем впустую тратить время, боясь смерти. Ты думаешь, я говорю это просто для красного словца?
Клеопатра почувствовала, что Цезарь начинает терять терпение.
— Неужели ты не можешь выказать чуть-чуть беспокойства? Если не за себя самого, то хотя бы за меня и за твоего сына? Что с нами станется, если тебя не будет в живых? Кто нас защитит?
