Он сделал это еще раз. Одержал еще одну победу. И теперь множество сенаторов перешло на его сторону. О да, разумеется, из страха, он понимал это. И все же приятно было видеть, что число врагов уменьшается.
Значительная группа сенаторов даже потрудилась встретить его в прибрежном галльском городе Нарбоне, дабы оделить новыми почестями, — как будто для Цезаря было бы оскорблением подождать с этим до Рима. Они нарекли его пожизненным диктатором, даровав ему власть назначать консулов, цензоров, трибунов.
Кроме того, в его ведении находились все финансы государства, а потому он мог назначать всех провинциальных наместников и высших чиновников. Было провозглашено, что отныне и навеки Цезарь, принимая должностных лиц, будет восседать на золоченом троне. Интересно, что последует дальше? Может, они, невзирая на все разговоры о сохранении старой доброй Республики, все-таки намерены попросить его стать царем? Но ведь это убьет Цицерона, разве не так? А как будет страдать на том свете душа Катона! Если Цезарь наденет корону, доблестный Катон до скончания света не обретет покоя!
Но сенаторы не заводили разговоров о царском титуле — во всяком случае, до сих пор. Цезарь предполагал, что они просто хотели укрепить свое положение в его правительстве и заодно увериться в том, что им достанется часть добычи, захваченной в Испании, — пока прочие сенаторы и всадники не получили свою долю.
Цезарь не удивился, увидев среди них Гая Требония, которого следовало бы казнить за то отвратительное представление, в которое он превратил свое пребывание на посту наместника Дальней Галлии. Впрочем, Требоний был не единственным, кто явился в Нарбон, дабы спасти свою голову. Пока все они стояли на песке, Цезарь созерцал множество просителей, некогда сговаривавшихся между собой, дабы причинить ему вред.
Здесь же присутствовал еще и Марк Антоний. Единственный из всех он приехал на колеснице, соскочил с нее, словно атлет-олимпиец, и, завидев экипаж Цезаря, тут же пустил в ход все свое неуемное обаяние. Антоний выглядел так смиренно, и голову держал опущенной, и улыбался одними глазами. Затем он подошел к Цезарю и произнес речь о его великих свершениях; его большие руки так и мелькали — Антоний бурно жестикулировал, подчеркивая каждое свое слово в свойственной ему манере ораторствовать на греческий лад.
Все у Антония блестело в этот приятный солнечный день — глаза, зубы, слова, кожа. Казалось, даже воздух вокруг него дрожит и плывет — такая от этого человека исходила энергия. Цезарь заподозрил, что снова подпадает под его чары, а когда они оказались в нескольких шагах друг от друга, диктатор буквально упал в объятия Антония.
Все восприняли это как знак примирения, и в особенности — Антоний; он так крепко стиснул Цезаря, что тот испугался, как бы Антоний его не задушил.
— Хвала богам, Цезарь, я — снова твой сын, — прошептал Антоний ему на ухо.
И эти сентиментальные заверения порадовали Цезаря, поскольку он знал: по возвращении в Рим ему понадобится вся привязанность могущественных людей, какой он только сможет заручиться. В Риме он увидит еще меньше дружеских лиц, чем здесь, в Нарбоне, а Антоний — тот самый человек, который поможет ему управиться с недовольными, которые непременно начнут брюзжать при виде небывало возросшей власти Цезаря.
Антоний был именно тем сыном, который требовался диктатору, сыном, чье мужество и красноречие способно превратить самых трусливых солдат в храбрецов, готовых встать лицом к лицу с любыми тягостными задачами.
— Сенат дал клятву защищать тебя, Цезарь, — объявил Антоний. — Всем известно, что твое здоровье и благополучие — это душа государства. Даже те, что некогда называли себя твоими врагами, ныне поклялись ежедневно благодарить богов уже за само твое существование.
Цезарь пригласил Антония к себе в экипаж, из-за чего его племяннику, Октавиану, пришлось пересесть в другой. Цезарю показалось, что парень недовольно скривился. Но ведь должен же он понимать, что старшинство Антония и его положение дают ему право вступить в Рим бок о бок с диктатором.
Угрюмая гордость племянника внушала Цезарю беспокойство. Равно как и его довольно хрупкое здоровье. Хотя, впрочем, это не имело особого значения, поскольку Цезарь на собственном примере доказал, что можно быть худым и бледным в юности и все же вырасти могущественным человеком. Не он ли в тридцать лет плакался друзьям, что так мало успел в жизни — ведь Александр в его годы уже завоевал большую часть мира! Парень просто поздно созревает, как и сам Цезарь. Вполне нормальная мрачность для его возраста. В шестнадцать лет всякий мальчишка отчаянно желает быть мужчиной, и потому такой человек, как Антоний, настоящее воплощение мужской силы, либо зачаровывает, либо устрашает его.
Цезарю показалось, будто Октавиан обуреваем ревностью. Юноша еще ни разу не побывал в битве, однако Цезарь осыпал его всеми мыслимыми почестями. Теперь могущественный дядя отсылает его назад, в школу, в Аполлонию, чтобы тот мог продолжить образование. Ну а пока — чего ему еще надо?
У Цезаря так долго не было наследника — и вдруг оказалось столько сыновей разом! Антоний, Брут, Октавиан. Но все они были сыновьями с политическими программами и собственными мотивами. А своего сына по крови, маленького голубоглазого мальчика, Цезарь не мог признать из-за римских законов. Возможно, он все это изменит, если у него хватит времени. Если того пожелают боги.
Цезарь немного устал добиваться благосклонности от богов. После всего, что он свершил, они могли бы дать ему передышку. Он дозрел для какого-нибудь вознаграждения себе лично. В Испании он думал, что отчасти обретет его в благосклонности царицы Эвнои, сладострастной жены мавританского царя, который очень помог ему в этой кампании. Но Эвноя оказалась такой же, как большинство других его любовниц: ей не терпелось изменить своему пожилому мужу с другим немолодым мужчиной, поскольку тот был могущественнее и Эвное хотелось приобрести его покровительство. Цезарь так и слышал, как у нее в голове щелкают костяшки счетов, пока она ему отдавалась.
Люди настолько предсказуемы! Лишь один человек обладал способностью удивлять его, и удивлять приятно. Цезарь надеялся, что его гонец к Клеопатре не замешкается по пути. Ему не хотелось вступать в Рим, не будучи уверенным, что он увидит ее лицо одним из первых.
РИМ
Седьмой год царствования Клеопатры
— Мне казалось, будто я был в Александрии лишь вчера, — промолвил Антоний, набросив край тоги на свою обнаженную, красивую руку и поклонившись. — Но этого не может быть, ибо Время свершило свое колдовство над юной царевной, которую я встречал там, и превратило ее в образец величественнейшей из женщин.
Клеопатра протянула ему руку для поцелуя. Антоний склонился над ней, помедлил, потом взглянул прямо в глаза царице.
— Твое величество. Как приятно обращаться к тебе именно так — ибо ты одна в полной мере достойна этого обращения.
Цезарь улыбнулся, наблюдая, как его друг флиртует с его любовницей, — словно глядел на ребенка, развитого не по летам. И Клеопатре подумалось, что он и впрямь похож сейчас на гордого отца, чей первенец только что совершил новый подвиг. Интересно, был бы ее любовник столь же снисходителен, если бы знал, что за исполненным достоинства спокойствием, с которым она отвечает на заигрывания Антония, скрывается сильнейшее внутреннее волнение?
