Синие — таинственные создания: Лиловая, Индиговая, Сапфировая и Голубая. Во время дневного сна они прижимаются друг к другу и с хихиканьем перешептываются. Но зубы у них темные и редкие, так что Синих выбирают те мужчины, которые хотят заплатить поменьше. Они редко задерживаются в задней комнате надолго. Мужчины овладевают ими быстро, иногда стоя, среди деревьев, или прямо в палатке, на глазах у остальных.
Есть и другие девушки. Множество цветов, сливающихся в одно грязное пятно. Сирень рассказывает о них, а потом прерывается, чтобы попросить Мэдди подать ей перекись. Мэдди с красными от клубничного сока губами ползет (я обращаю внимание на то, что она еле ходит) к целой выставке баночек, бутылочек и пузырьков. Найдя тот флакон, на котором написано «перекись водорода», она приносит его матери.
— Откуда она узнала, какой пузырек брать? — интересуюсь я.
— Прочла этикетку. — Сирень опрокидывает бутылочку с прижатой к ней тряпицей, а затем стирает у меня со щек румяна. — Она умненькая. Конечно, Ее Высочество (этот «титул» снова произносится со злобой) предпочитает ее прятать, считает бесполезной уродкой.
«Уродами» безжалостно именуют людей с генетическими пороками. Иногда в лаборатории, где работали мои родители, женщины рожали младенцев с дефектами: слепых, глухих или с какими-то физическими пороками. Но чаще всего среди них встречались дети со странным взглядом. Дети, которые так и не начинали говорить и не развивались, как все остальные. Чье поведение не объяснялось никакими генетическими исследованиями. Как-то мать рассказала мне про мальчика, который ночи напролет вопил от ужаса, вызванного воображаемыми призраками. А до того, как появились мы с братом, наши родители произвели на свет близнецов-уродов с такими же разноцветными глазами — каре-голубыми. Но те были слепые, не смогли научиться речи и, несмотря на все усилия родителей, прожили всего пять лет.
В приютах детей с признаками вырождения убивают — считают их пиявками, которые не смогут себя обслуживать. Если, конечно, те не умирают сами. Но в лабораториях уродцы — идеальные объекты для генетического анализа, потому что никто толком не понимает, как они устроены.
— По версии мадам, Мэдди кусает клиентов, — говорю я.
Сирень, успевшая поднести к моему лицу карандаш для глаз, запрокидывает голову и хохочет. Ее смех сливается с музыкой, чьими-то хрипами и окриком старухи, отдающей распоряжения одному из своих пареньков.
— Отлично! — восклицает она.
Где-то далеко мадам орет, требуя Сирень. Та закатывает глаза и фыркает.
— Напилась, — ворчит девушка, облизывая подушечку большого пальца, чтобы размазать карандашную линию у меня на веках. — Я сейчас вернусь. Никуда не уходи.
Можно подумать, я могу уйти! Мне даже отсюда слышно, как в кобуре у охранника, перекрывающего вход в палатку, гремит пистолет.
— Сирень! — голос мадам звучит невнятно, опять прорезался сильный акцент. — Ты где? Дура!
Сирень поспешно уходит, бормоча ругательства. Мэдди выползает из палатки следом за ней, прихватывая с собой ведерко с гнилой клубникой.
Я ложусь на ярко-розовую простыню, которой накрыт пол, пристраиваю голову на декоративную подушку: она обшита по краю оранжевыми бусинами. Кажется, в моей усталости виноват дым. Руки и ноги у меня ужасно отяжелели. А вот цвета стали вдвое ярче. И музыка звучит вдвое громче. Хихиканье, стоны и вскрики девиц превратились в необычную мелодию. Мне кажется, во всем этом есть что-то волшебное. Что-то, притягивающее сюда клиентов мадам, как луч маяка притягивает рыбаков. Но в то же время это страшно. Страшно быть здесь «девицей». В этом мире вообще страшно быть девушкой.
Глаза закрываются. Я обнимаю подушку. На мне только золотистая атласная комбинация (мадам официально назначила золото цветом своей Златовласки), но, несмотря на ветреную погоду, в палатке тепло. Наверное, из-за собравшегося в воздухе дыма, подземной нагревательной системы Джареда и множества свечей и фонарей. Мадам действительно обо всем подумала. Если бы ее девицы были закутаны по-зимнему, клиенты вряд ли сочли бы их привлекательными.
В этом тепле мне почему-то уютно. Невероятно хочется задремать.
«Не забудь, как ты сюда попала! — Это голос Дженны. — Не забывай!»
Мы с ней лежим рядом, скрытые тюлевым пологом. Она не умерла. Как она может быть мертвой в надежных объятиях моего сна?
«Не забывай!»
Я крепко зажмуриваюсь. Мне не хочется думать об ужасной смерти моей старшей сестры по мужу… Ее кожа покрывается синяками и разлагается. Ее глаза меркнут… Мне просто хочется притвориться — хотя бы на несколько минут, — будто с ней все в порядке. Однако не могу избавиться от чувства, что Дженна пытается меня предостеречь — я не должна чувствовать себя уютно в этом опасном месте! Ощущаю, как от ее смертного одра пахнет лекарством и разложением. Запах усиливается по мере того, как я погружаюсь в сон.
Занавеска шелестит, заставляя нити бусин у входа мелодично перестукиваться, и я стремительно прихожу в себя.
Габриель. С ясным взглядом, уверенно стоящий на ногах. На нем плотная черная водолазка, джинсы и вязаные носки. Так одеваются охранники мадам.
Несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга так, словно были разлучены на целый век… Может, это и правда. С тех пор как мы сюда попали, он был недосягаем из-за «ангельской крови», а меня постоянно забирала с собой мадам.
Я спрашиваю:
— Как ты себя чувствуешь?
А он одновременно со мной произносит:
— Ты такая…
Я сижу посреди моря декоративных подушек, он опускается рядом со мной. При свете фонарей становятся видны огромные мешки у него под глазами. Когда я уходила от Габриеля утром, мадам строго приказала Сирени прекратить вводить ему «ангельскую кровь». Но в тот момент он еще спал, и его губы шевелились, бормоча слова, которые я не могла понять. Сейчас цвет лица у него лучше. На самом деле щеки у него горят. В палатке тепло и душно благодаря множеству благовонных палочек, которые зажгла Сирень, и жаркому сахаристо-сладкому запаху свечей, закрепленных в фонарях.
— Как ты себя чувствуешь? — снова спрашиваю я.
— Нормально, — отвечает он. — У меня были странные видения, но теперь все прошло.
Руки у него слегка трясутся, и я накрываю их ладонью. Кожа немного влажная, но не такая, какой была, пока он лежал без сознания, дрожа всем телом. Одно только воспоминание об этом заставляет меня прильнуть к нему.
— Мне так жаль, — шепчу я. — Я пока не придумала, как нам отсюда выбраться, но, кажется, мне удалось выгадать время. Мадам хочет, чтобы я выступала.
— Выступала? — повторяет Габриель.
— Не знаю… Вроде с какими-то танцами. Могло быть и хуже.
На это он ничего не отвечает. Мы оба понимаем, что именно делают здесь другие девушки.
— Должен быть какой-то способ выбраться за ворота, — шепчет Габриель. — Или…
