Он прикасается к моей руке, словно просит, чтобы я отошла назад, но я не слушаюсь. Резко разворачиваюсь к нему лицом.
— У нас нет других вариантов. Мы измучены и больны, а поблизости я что-то не вижу шикарных отелей. Может, ты видишь?
Мэдди, щека которой лежит у Габриеля на плече, открывает глаза. Зрачки у нее маленькие, а обычно равнодушный взгляд сейчас изменился. Он странный, причем как-то по-новому странный. Лишь теперь я замечаю на ее лице полоски от высохших слез. Неужели она всю ночь плакала во сне?
Как ни страшно нам с Габриелем, ей должно быть в десятки раз хуже.
— У нас нет выбора, — говорю я.
Габриель открывает рот, собираясь что-то возразить, но я отворачиваюсь и стучу в дверь раньше, чем он успевает произнести хоть слово.
Только сейчас я понимаю, почему именно Мэдди постоянно вызывает у меня чувство тревоги. Она слишком сильно напоминает мне детей, появлявшихся на свет в лаборатории. Маленьких уродцев, которые цеплялись за жизнь несколько часов, дней или даже недель, но в итоге все-таки умирали. Ее нынешний безжизненный взгляд точь-в-точь как у них. Я всегда старалась быстрее пробежать мимо комнат с этими обреченными, печальными существами, отводя глаза и отчаянно напевая что-нибудь про себя, пока не миную их двери.
После моего стука дверь гремит и приоткрывается с отвратительным скрежетом. Металлическое тепло здания заставляет меня раздуть ноздри. Габриель берет меня под руку, и я ощущаю грубую домотканую материю его рубашки.
Женщина, стоящая по ту сторону двери, оказывается маленькой и горбатой. На ней очки — такие грязные, что я едва различаю ее глаза сквозь линзы. Рот у нее открыт, лицо сохраняет бесстрастность, словно мы трое — это посылка, которую она как раз ждала и теперь осматривает на предмет целости. Женщина обводит меня взглядом — рваная ткань там, где был шлейф, грязный подол, растрепанные волосы…
Она говорит:
— Выглядишь, как поверженная императрица.
— Меня обзывали и похуже, — откликаюсь я.
Она улыбается, но улыбка у нее рассеянная. Теперь она уже смотрит на Мэдди, которая сидит на бедре у Габриеля, словно малютка-коала.
— Ваш ребенок? — спрашивает женщина и тут же сама отвечает: — Нет, не ваш.
Чтобы прийти к такому выводу, не надо быть ясновидящей. Мэдди унаследовала темную кожу и гладкие черные волосы матери.
— У нее рука сломана, — говорю я, словно это как-то объясняет ее присутствие.
— Входите, входите, — приглашает женщина. Но лишь после того, как внимательно рассматривает украшения мадам, висящие у меня на шее.
Мы заходим за ней в дом — я первой, а следом Габриель, так и не выпустивший мою руку. Я, прикрывая левую ладонь правой, прячу обручальное кольцо.
В домике оказывается невыносимо жарко. Металлические стены отражают свет от огня, словно мы оказались внутри печки. А еще здесь повсюду вещи. Вещи, которые совершенно не сочетаются друг с другом: ржавые фонари, с которых свисают нитки синих бусин, розовая пластмассовая статуя Свободы, нефритовый дракон, чучело оленьей головы над камином, туалетный столик, облепленный наклейками, но без верхнего ящичка.
Видимо, когда она предсказывает судьбу, с ней чаще расплачиваются вещами, а не долларами.
Земляной пол покрыт разномастными материалами — тут и линолеум, и камень, и кусочки ковров. В углу спальный мешок, рядом с ним низкий столик, окруженный диванными подушками.
В тепле Мэдди оживает. Щеки у нее горят, зрачки расширены, зубы оскалены в том же отважном вызове, который она демонстрировала мадам.
Я смотрю на нее в упор, и необычные глаза Мэдди встречаются с моими. Мне хочется думать, что наши странности дают нам особую телепатическую связь. «Не совершай сейчас никаких безумств», — говорит мой взгляд. Не знаю, понимает ли она меня.
Женщина представляется как Аннабель и, не интересуясь нашими именами, приглашает сесть на подушки. Она протягивает нам одеяла, хотя тепла здесь более чем достаточно, и рассматривает самодельную шину, которую светловолосая девочка из парка наложила на руку Мэдди. Это всего лишь ветки и бинт, но «гипс» сослужил неплохую службу, особенно если учесть все обстоятельства.
Мэдди настолько крохотная, что, когда она лежит на подушке, ее пятки почти не высовываются за край. Взгляд девочки мечется по всем предметам, находящимся в комнате, по бликам огня, лижущим стены и потолок. Ее разум — словно птичка в клетке, он бьется и хлопает крыльями, но не способен вырваться на волю.
Достаю из сумки клубнику и подаю Мэдди. Приходится поднести ягоду прямо к ее лицу, чтобы она заметила, но и тогда девочка с рычанием скалится, словно я предлагаю ей яд.
— Тебе надо хоть что-нибудь съесть, — говорю я.
Обращаясь к ней, я чувствую себя очень странно. Мэдди смотрит на меня так, что я сразу же вспоминаю о пульсирующей болью ладони. Девочка укусила меня с такой силой, что остался синяк. Тем не менее она берет ягоду в рот.
— Клубника? В это время года? — удивляется Аннабель.
Обеими руками женщина протирает линзы, являя нам мутно-зеленые глаза. Она из первого поколения, но голос у нее высокий и молодой. В доме стоит запах дыма и чего-то сладкого. Я не сразу опознаю этот запах. Это благовоние, хоть и не такое назойливое, как у мадам в парке аттракционов: оно сладкое и похоже на то, которое жгли в коридорах особняка на этаже жен.
Почему-то от этого запаха у меня начинается тоска по дому.
Габриель говорит:
— Ягоды не слишком хорошие.
— На самом деле они почти гнилые, — добавляю я.
Это, впрочем, не мешает Мэдди проглотить следующую предложенную мной клубничину.
Аннабель опускается на колени рядом с подушкой Мэдди. Ее курчавые седые волосы пронизаны светом. Мэдди скалит на нее зубы, розовые от клубничного сока.
— Помочь с переломом руки я не могу, — говорит Аннабель, — но у меня есть кое-что от температуры… если вы согласны, чтобы я избавила вас от этой клубники. Вы же сами сказали, что она гнилая.
— Забирайте ее, — говорит Габриель раньше, чем я успеваю вмешаться.
Бросаю на него возмущенный взгляд, но он смотрит на Мэдди, у которой горят щеки.
Я отдаю клубнику, старательно пряча черствый хлеб. Кто знает, когда нам удастся снова найти еду.
Мы смотрим, как Аннабель съедает все размякшие ягоды, по нескольку штук за раз, а потом высасывает сок из тряпицы. Под конец она облизывает каждый свой палец. Весь процесс занимает очень много времени.
— Ах! — со стоном говорит она, садясь на корточки. — То, что надо. Зимой у нас одни сублимированные продукты.
Она не спрашивает, откуда взялась клубника, и я расцениваю это как проявление тактичности.
Аннабель переползает к туалетному столику, начинает копаться в ящике и в конце концов извлекает оттуда банку с белыми пилюлями. В обычной ситуации я поостереглась бы брать таблетки у совершенно незнакомого мне человека — особенно после мадам, — но когда женщина приближается с банкой, я узнаю типичную овальную форму пилюль с буквой «А» на каждой. Аспирин! Такой же, какой мы с братом держали у себя дома. Его достать не так уж сложно — если вы можете себе позволить подобные траты.
