Похоже, в том мире, куда унес его разум, я оставалась невидимой всю долгую ночь, в течение которой пыталась его успокоить.
— Привет! — говорю я, убирая влажные от пота волосы у него со лба. — Тебе ничего не нужно?
Кажется, мой голос немного его успокаивает. Я сижу над ним, и когда кладу ладони поверх его кулаков, его пальцы разжимаются. Он долго смотрит на меня, недоуменно и устало, а потом говорит:
— Мы только что не говорили с тобой о том, чтобы вернуться обратно в особняк на вертолете?
Я невольно смеюсь и качаю головой.
— Нет.
— О! — восклицает он. — А я был уверен. А потом твои волосы превратились в пчел.
Я трясу прядями своих волос над его лицом. Светлые локоны разных оттенков золота качаются, словно спутанные пружинки.
— Никаких пчел, — говорю я. — Пить хочешь?
— Немного, — отвечает он, но при этом глаза у него закатываются и закрываются.
Я говорю себе, что с ним все будет в порядке. Это пройдет.
Это пройдет.
Это пройдет.
— Сейчас вернусь, — шепчу я.
Прохожу по коридору, ставшему розовым от множества ночников, которые Эльза воткнула во все розетки. Может быть, она считает, что это послужит защитой от призрака ее сына или же укажет ему путь.
А вот на кухне темно: ее освещают только луна да еще лампочка холодильника. Я открываю его дверцу, чтобы взять пластиковую бутылку воды. По словам брата, пластик — самое блестящее изобретение в области химии, потому что он не разлагается. Когда пластиковая вещь выполнит свое назначение, ее можно расплавить и превратить во что-то другое либо оставить вечно валяться на свалке.
Он говорит, что ученые могут создавать бутылки, но не людей.
— Твоему мужу недолго осталось быть в этом мире, да? — говорит Грег.
Я вздрагиваю, дверца холодильника вырывается у меня из руки и захлопывается. В темноте я еле различиаю фигуру Грега, сгорбившегося за кухонным столом.
— Не хотел тебя напугать, — извиняется он.
— Ничего, — отзываюсь я, но голос звучит не так ровно, как мне хотелось бы. — Я просто пришла взять воды.
— Для мужа? — спрашивает Грег.
Голос у него невыразительный, почти монотонный.
— Да, — отвечаю я.
— Хорошо, что ты о нем заботишься, — говорит Грег, и его голова поворачивается ко мне, хотя лица я разглядеть по-прежнему не могу. — Но не забывай подумать и о себе. Когда они вот так умирают, это высасывает силы из твоей души. Тебе начинает казаться, что это ты умираешь.
Очередной вдох застревает у меня в горле. Габриель не умирает: его организм восстановится после «ангельской крови», и с ним все будет в порядке. А вот Дженна действительно умирала. И стоя на коленях около ее кровати, поддерживая ей голову и стирая с губ кровь, которая тут же выступала снова, я в самом деле чувствовала себя так, словно умирала вместе с ней. Я пообещала себе не думать о моих сестрах по мужу, но эта боль навсегда останется со мной. Она застряла в уголке моего разума, и теперь, слушая Грега, я ощущаю тошнотворную боль.
— Знаю, — признаюсь я.
— Наш мальчик умер тридцать лет назад, — добавляет Грег и повторяет с нажимом: — Тридцать лет! А Эльза так и не оправилась.
Его слова звучат невнятно. Он отпивает глоток из своего стакана, и я слышу, как о стеклянные стенки звонко бьется лед. Одновременно чувствую запах алкоголя.
— Мы подвели вас, ребятишки, — говорит Грег.
Грег встает, стул накреняется и падает на пол. Его это нисколько не смущает. Он идет ко мне, и я вжимаюсь спиной в морозильник. Когда он открывает дверцу холодильника, в голубоватом свете мне видна печаль в темных глазах мужчины, его взлохмаченные волосы. Боль распространяется вокруг него, словно ужасная мелодия. Грег поворачивается ко мне и спрашивает:
— Каково это — точно знать, когда умрешь?
Я пячусь от него. Кровь у меня леденеет, из потной ладони почти выскальзывает бутылка с водой. Но, по-моему, Грег не ждет, что я отвечу. Он улыбается мне отстраненной, сонной, ужасной улыбкой. Передо мной вспыхивают буквы, которые писала Мэдди: «Беги!»
Я делаю шаг. И он хватает меня за руку.
— Погоди, — говорит он. — Просто… погоди. В тебе еще столько жизни! Я уже много лет не видел, чтобы в ком-то было столько тепла.
Я пытаюсь выдернуть руку, но его пальцы сжимаются. Взгляд темнеет.
— Пусти! — требую я.
— Через пару лет от тебя останется только пепел, — говорит он.
Он целует меня. Это жесткий, властный поцелуй. Его язык раздвигает мне губы, атакует меня солью, дешевым спиртным и горячим дыханием с запахом металла. Я сопротивляюсь: мое тело действует самостоятельно: отталкивает, лягается, противится. Ничто не ослабляет его хватки. Ничто не заставляет его губы оторваться от моих. Кажется, будто его язык заползает мне в горло, душит. Его вторая рука ныряет под тесемку моих тренировочных брюк. У Грега мозолистые пергаментные пальцы, такие же, как у Вона во всех моих кошмарах, и они опускаются ниже, хватаются за самую округлую часть моей ляжки.
Я кричу, но его рот меня душит, и звук попадает прямо к нему в горло. В комнате царит зловещая тишина. Сердце отчаянно колотится у меня в груди, голове и кончиках пальцев, но не производит ни звука.
Я даже не слышу, как бутылка с водой падает на пол.
А потом раздается резкий удар кости о кость — и Грег от меня отстраняется. Нет, не отстраняется. Он падает. Он приземляется на карачки, и за ним тянется струя крови. Неужели это сделала я? Я неверяще смотрю на свои руки. Нет, я, конечно, отталкивала его, но уверена, что не могла ударить настолько сильно.
И тут я замечаю в дверях вторую фигуру. Человек тяжело дышит от ярости и заносит ногу над скорчившимся Грегом, готовясь ударить его, если тот попытается шевельнуться.
— Габриель? — ахаю я.
— С тобой все в порядке? — спрашивает он, не сводя глаз с Грега.
— Э… да, — отвечаю я, подавляя волну тошноты, подступающую к горлу.
Внезапно комната снова наполняется звуками. Жизнь, непонятно почему замершая, снова возобновляется. И этот жуткий эпизод сейчас кажется настолько незначительным, что уже отходит в прошлое. Я вытираю губы и язык рукавом. Габриель берет меня за руку и утаскивает с кухни.
— Убил бы его! — бормочет он, пока ведет меня по коридору в спальню. — Просто убил бы!
— Это говорит ломка, — шепчу я. — Это не ты. Ты не такой.
— Нет, это я, — заявляет он. — Мэдди, вставай. Мы уходим.
Он вытаскивает бедняжку из-под кровати и ставит на ноги еще до того, как та успевает проснуться. Я хватаю сумку Сирени и с удивлением замечаю, что у меня трясутся руки. Комната накреняется. Приходится на секунду закрыть глаза, чтобы сориентироваться.
