Я прижимаюсь плечом к прохладному кафелю и думаю: «Вот так должна была себя чувствовать Дженна. Вот эту боль я видела у нее во взгляде в самом конце».
Но я не могу сказать об этом Габриелю. Это расстроит его, заставит снова говорить про приюты, грипп и про то, что мне скоро станет лучше. Так что вместо этого я произношу:
— Я считаю, что Дженна умерла не от вируса.
— Я тоже, — шепчет он.
— То есть это был тот вирус, все симптомы присутствовали, но что-то в нем было не так.
Мы оба не произносим вслух того, о чем думаем. Вон. Мы не хотим, чтобы его имя появилось в этой комнате. Я закрываю глаза.
Несколько минут я лежу тихо, и Габриель тихо спрашивает:
— Ты уже засыпаешь? Не хочешь вернуться в постель?
— Нет. Не хочу двигаться.
Он убирает волосы с моего виска, и у меня вырывается тихий довольный стон. Мне хочется просто лежать, вот так, без сна, без разговоров, почти без мыслей. Над ванной открыто небольшое окошко. Стоит раннее утро, еще даже не начинало светать, но на улице царит теплый аромат весны — гниения и цветения, слившихся в неподвижном туманном облаке. Теперь я понимаю, что всегда мечтала о весенней безжалостности. О пробивающихся сквозь почву ростках, о распускающихся лепестках.
Начало жизни всегда бывает безжалостным, так ведь? Мы появляемся на свет в борьбе.
Я родилась тридцатого января, за полторы минуты до брата. Жаль, что я этого не помню. Жаль, что не помню тот первый мощный толчок, шок холодного воздуха, жжение кислорода в легких. Всем следовало бы помнить собственное рождение. Мне кажется несправедливым, что мы помним только смерть.
Если я и правда умираю, я отказываюсь с этим смиряться. Я отказываюсь тихо и легко соскользнуть в смерть. Не может быть, чтобы это было все. Цветы на железной ограде и на тканевых салфетках, река с моим именем, взрывы лабораторий, девушки, попавшиеся Сборщикам, — все приходит в движение у меня в голове. Эдакая головоломка-мозаика из коробочки.
И тут я вспоминаю то, о чем не вспоминала уже давно. Время было позднее, а я — совсем маленькая. Помню, как мне нравилось, что постель большая, а я такая кроха: это давало мне чувство защищенности. Брат лежал спиной ко мне, одеяло ущельем шло между нашими телами. Кто-то из родителей открыл дверь спальни, создав прямоугольник света. Я зажмурила глаза. Укрылась в темноте, словно играя в прятки. Я услышала тихое чмоканье — это брата поцеловали в лоб. Потом и мне достался поцелуй, а ладонь пригладила мои волосы. Удаляющиеся шаги. Но свет на веках остался.
— Может, нам стоило сказать им с самого начала? — прошептал отец.
— Они же дети! — шепотом возразила мать.
— Исключительно умные дети.
— Через несколько лет!
Голос матери стал почти умоляющим. Я услышала, что отец ее целует.
— Хорошо, дорогая, — сказал он. Темнота, щелчок двери. — Хорошо.
Я над этим не задумывалась. Я чувствовала себя окруженной теплом и любовью, я была счастлива. И верила в то, чего пока не понимала. Со временем все сложится.
Когда родители погибли, воспоминания стали слишком болезненными, чтобы их бередить. Я их избегала. Но в последнее время в них появилась некая цель. Срочная необходимость. Я впустила родителей обратно — так, как делала это, пока они были живы, позволила их голосам ожить у меня в голове.
Сегодня ночью во сне мама наклоняется меня поцеловать. С ее шеи свисает земной шар — и я протягиваю руку, чтобы схватить его.
21
На следующее утро я делаю над собой усилие. Встаю с постели. Иду на кухню и запихиваю в себя порцию овсянки и ничем не намазанный тост. А потом, когда начинается тошнота, я сижу совершенно неподвижно, пока это ощущение не проходит. Я принимаю аспирин, который дает мне Клэр. Я игнорирую пятна света, от которых начинает кружиться голова. Я мою посуду. Я ничего не говорю о целой горсти светлых волос, которые выпали у меня этим утром, когда я делала конский хвост.
Однако эти усилия выматывают сильнее болезни, так что уже к полудню я прячусь в сарае, прислонившись к старой машине, накрытой брезентом, и пытаюсь отдышаться. Здесь царит затхлый, пыльный запах ненужных вещей. Полки заставлены всякими штуками, проржавевшими настолько, что я даже не могу разобрать, что это такое. Банки с болтами, гвоздями, английскими булавками. Ничего из этого мне совершенно не нужно.
Все утро я изображала здорового человека. Клэр не противилась, когда я выскребала кафель в ванной и пылесосом собирала с ковра в гостиной хлопья для завтрака. Сейчас я должна определить, какие именно припасы подходят к концу, и составить список покупок.
Мне просто нужно несколько минут, чтобы прийти в себя. Настойчиво прогоняя из головы туман, пытаюсь сообразить, куда мог отправиться Роуэн. У нас не осталось родственников, а близких друзей никогда и не было.
Одно я знаю наверняка: если он верит, что я жива, он меня ищет. В противном случае — мстит за мою смерть. Роуэн никогда ничего не делает просто так. У него не бывает бесцельных поступков. Сборщики могут выбросить тело не понадобившейся им девушки где угодно, а значит, Роуэн наверняка задержался здесь достаточно долго, чтобы проверить все «подходящие» места, и только потом отправился дальше. Но труп, выброшенный год назад, к этому времени уже должен исчезнуть. Если брат продолжает меня искать, это говорит о том, что он все еще считает меня живой.
Вопрос в том, как найти его самого. Когда я была маленькой, мне говорили, что если я когда-нибудь потеряюсь, лучше всего оставаться на одном месте, чтобы меня легче было найти. Но сейчас мы с братом оба передвигаемся. И он не вернется сюда, это уж точно.
Возвращаюсь в дом, не оставляя попыток придумать какой-нибудь план. Меня успокаивают домашние дела, примитивные и однообразные. Габриель помогает складывать полотенца и говорит, что я больше не выгляжу такой бледной, как раньше. Интересно, это он пытается меня утешить? Потому что чувствую я себя все так же мерзко. Однако мне удается удержать обед в желудке.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Сайлас, вытирая мокрую посуду, которую я ему подаю.
— Намного лучше, — отвечаю я.
— А выглядишь все так же погано, — заявляет он. — Я опять лягу на диване. Не хочется просыпаться из-за твоих ночных кашлевых марафонов.
— Конечно. У тебя столько важных дел, что обязательно требуется высыпаться, — откликаюсь я.
Но я все равно рада, что мы с Габриелем будем в комнате одни. Когда я залезаю к нему на матрас, он протягивает руку и гасит свет.
— Кажется, тебе лучше, — произносит он с таким облегчением, что я не решаюсь признаться ему, что мне по-прежнему очень гадко.
Я вздыхаю, поворачиваю к нему голову и молча киваю.
Мне не хочется говорить о том, как я себя чувствую. Мне не хочется говорить о том, сколько мы еще пробудем здесь или сколько еще продлятся поиски моего брата — и найду ли я его вообще. Мне в принципе не хочется говорить ни о чем, что связано со временем, и потому я шепчу:
