— Документики у него спросите, — подсказал взявший дело в свои закалённые Жалобой руки Португальский растерявшемуся от быстроты непонятного Славы, уставшему и голодному Галлиулину, — и куда Макаркин М. подевался?
— Минька? — не дожидаясь официальных вопросов, ответил Слава Копылов Максиму Максимовичу. — Минька-то, как обычно, в экспедиции у нас на Урале. Камешки свои собирает в «закрома Родины». А документ — сейчас. Без документа мы никуда. Он тут где-то, в ящике.
Бородатый Слава залез в стоящий тут же в коридоре комод и завозился в верхнем отделении, приговаривая:
— Где он спрятался, родной? А, вот он, молоткастый. Читайте, товарищ, но не очень-то завидуйте. Зависть — яд для сердца, и всё такое, — и Слава протянул свой довольно потрёпанный тёмно-зелёный паспорт Португальскому, тут же передавшему документ участковому, который, повертев его немного в руках, вернул паспорт владельцу. — Да вы в комнату-то проходите, там у Миньки целый эскадрон стульев. И табун табуреток. Не разувайтесь, — замахал он руками на гостей, — у меня уборка по графику только завтра.
Прошли в большую комнату небольшой двухкомнатной квартиры. Маленькая пишущая машинка «Эрика» (орудие так, кажется, и не состоявшегося преступления) стояла на низеньком столике, вокруг были раскиданы какие-то бумаги, дымился стакан с чаем. Галлиулин поклялся себе больше не думать никогда в жизни о кизиловом варенье и вздохнул.
— Ну, рассказывайте, — воскликнул Борода, опять обращаясь к Галлиулину, когда все расселись на разнокалиберных стульях, — нашли её, да?
— Погодите, товарищ Копылов, — остановил Славу участковый, — вы объясните, кого?
— Ну Елену же, Лену же мою! — воскликнул нетерпеливый молодой человек. — Я же ещё когда, как из Юрятина приехал, так сразу заявление написал. Самому Бодрищеву в руки отдал. С боем прорвался. Он обещал — все силы бросим, известим.
— Ах, Бодрищев обещал, — обескураженно, но всё же несколько иронически заметил участковый. — Ну если Бодрищев, то конечно. Но только я не в курсе, извините. Наверное, у товарища генерала всё же пока руки не дошли, например. Так что вы сами объясните, пожалуйста, какая Елена-Лена и при чём тут печатная машинка. А то вот, — Галлиулин не удержался и всё-таки улыбнулся, — подрастающее поколение интересуется. И старшие товарищи тоже.
— Печатная машинка, — отвечал Слава Копылов милиционеру, — при том, что у меня почерк докторский. Я сам математик, а родители оба — медики. Генетика, продажная, гадит. Меня в школе чуть в четвёртом классе на второй год не оставили. Не могу же я таким почерком писать — тем более, возможно, незнакомым людям. Вот и приходится на машинке. Но я, конечно, не под копирку шпарю, каждое письмо отдельно. Ну в общих-то чертах они повторяются, в смысле канвы. Но написаны по-разному… Да что я рассказываю, давайте я вам лучше последнее прочитаю. Только что закончил… Или вот, — смутившись, неожиданно предложил Слава, — пусть лучше эта девочка из соседней квартиры прочтёт.
Все обратились в слух, как обыкновенно пишут в таких случаях в старых книгах, а бывший бородатый шпион, оказавшийся математиком Славой из Юрятина, взял лежащий на столе лист бумаги и передал его Тане Петрушкиной, которая, волнуясь по мере чтения всё больше, прочитала вслух следующее.
LXIX
Уважаемые жители квартиры № 56 дома № 16 по улице, носящей имя выдающегося русского поэта-романтика Василия Жуковского!
Пожалуйста, дочитайте это письмо до конца. Даже если оно адресовано не вам, вы, возможно, узнаете ту девушку, к которой я обращаюсь, и сможете мне помочь. А если не сможете, то хотя бы посочувствуете.
Спасибо большое за то время, что вы потратите на чтение моего письма, которое начинается прямо здесь и вот так.
Прекрасная и любимая Елена!
Я — полный идиот. То есть это, конечно, и раньше было известно всему прогрессивному человечеству, но теперь совершенно очевидно. Конечно, ты уже догадалась, что пишет тебе Слава Копылов, тот самый бородатый и близорукий математик и любитель современной поэзии, который этой зимой познакомился с тобой в Москве на Цветном бульваре, потом провожал тебя на метро, потом звонил по тридцать три раза на дню к тем барбосам-родственникам, у которых ты остановилась (они, может быть, на самом деле очень милые люди, но за что им такая благодать: видеть тебя каждый день?), потом встречался с тобой ещё трижды (один раз — на выставке в Пушкинском музее, один раз — в кафе на улице Горького, и ещё один, самый важный раз — когда полдня провожал тебя на брюквинский поезд). Ты, возможно, помнишь и то, что я говорил тебе на прощание, когда этот подлый поезд уже разводил пары и топал своими круглыми ногами, готовясь унести тебя, Елена, прочь. Если ты это помнишь (а ведь ты, конечно, помнишь, правда?), то за это время, наверное, ты не раз уже подумала, что Слава Копылов — трепло, мерзавец и пошлый провинциальный донжуан с дурацкой бородкой. Если так, то ты ошибалась (перечитай первое предложение этого абзаца).
Да, Слава — идиот, но не пошляк. Слава Копылов, если хочешь знать, простившись с тобой на вокзале, побежал прямёхонько в дом Заблоцких. Там, в тёплой дружественной обстановке, он надеялся найти хотя бы на время забвение своей временной, как он полагал (и продолжает полагать), утраты. И немножко выпил, конечно. Вообще-то обычно этот Слава, да будет тебе известно, почти не пьёт спиртного — тем сильнее был эффект, произведённый демократическим кубинским ромом «Гавана Клуб» на его непривычный к градусу организм.
И вот по дороге назад я (перейду опять к прямому рассказу) утратил свой портфель в метро. Кто-нибудь скажет: подумаешь, сумка! Что в ней было такого? Паспорт? Нет, паспорт лежал у меня во внутреннем кармане пиджака. Кошелёк с обратным билетом? Обратный билет я оставил в гостинице, а в кошельке было, конечно, пять рублей и какое-то количество копеек, но не в них (и даже не в книге, которая также находилась в портфеле, — ты сама помнишь, что за книга это была, мы с тобой о ней говорили) было дело.
Записная книжка с твоим брюквинским адресом! Как только я, очнувшись на станции «Аэропорт» от короткого освежающего сна, не обнаружил рядом с собой верного серого портфеля, жизнь моя превратилась в ад. Елена, посуди сама: у меня не было теперь ни твоего адреса, ни телефона, ни даже твоей фамилии, которую ты на перроне вписала в эту несчастную записную книжку и которую я, идиот (смотри первую фразу предпредыдущего абзаца), даже не прочитал! Ни фамилии, ни номера, ни адреса, ничего! Даже телефона твоих прекрасных московских родственников (беру барбосов обратно!) не осталось. Я не мог теперь, как обещал, написать тебе, сговориться о новой встрече, приехать в Брюквин и ещё раз сказать то, что уже сказал на вокзале! Я был подобен, как говорил мой учитель Марк Борисович Ф., слепой безногой блохе на внутренней поверхности тора.
Единственное что у меня было, — воспоминание о твоём адресе. Хорошо, что ты продиктовала его мне отдельно, уже записав телефон в мою книжку. Хорошо ещё и то, что я математик, и профессиональная память подсказала мне: ты живёшь на улице имени какого-то писателя, в доме, номер которого представляет собой степень двойки, в квартире с двузначным номером и разностью между цифрами, равной единице. Дело было за малым. Как ты знаешь, в Брюквине постоянно проживает мой университетский приятель Минька Макаркин, но Миньке (человеку легкомысленному, как все геологи) я этого дела поручить не мог. Оставалось дождаться отпуска, сговориться с Минькой о крове, самому отправиться в Брюквин и обойти все квартиры по списку.
