Тут вполне можно Лешке верить, хотя он и был-то в Лондоне всего два дня. Но он знал Лондон наизусть по рассказам Конан Дойла о Шерлоке Холмсе и запросто, без запинки мог назвать, например, такую улицу как Коулд-Харбор-лейн. Так что придумать какой-то там Рочестер-бридж для него не проблема.
– Он в Англию… - Алешка фыркнул, - он в Англию, Дим, на белоснежном пароходе поплывет… По Москве-реке, что ли? Или по матушке Волге? Он даже хуже меня географию знает. Мне и то известно, что по Волге ни в какой Лондон не приплывешь. Только в Париж.
Вот это и для меня новость! По Волге - в Париж? Интересно. Хотя, если подумать…
– Фиг с ним, - сказал Алешка, - пусть плывет. Зато мы с тобой теперь запросто проберемся в его офис. А уж там-то…
Да, уж там-то… В лучшем случае уши надерут.
А тут еще нас догнал сердитый прораб. Но сейчас он был не сердитый, а взволнованный. Даже дружески положил руку Алешке на плечо.
– Слышь, малец, а тебе что, Василий Васильевич знакомый будет?
– Немножко будет, - небрежно отозвался Алешка, - встречались как-то. За границей.
– И как он тебе? - осторожно спросил прораб.
– Он очень умный, - сказал Алешка с уважением, - но только он это скрывает.
– Вот и я так думаю. Иногда говоришь с ним - дурак дураком в нашем деле. А вот чувствую - ох, и не прост он, мистер Кошкинд. Особенно, когда молчит. Так и кажется - о чем-то думает.
– Да, - как-то очень серьезно ответил Алешка, - ему есть о чем задуматься.
На уроке литературы у нас произошел скандал с новой учителкой. И что самое удивительное - по моей вине. Директор потом даже не поверил и так ей и сказал:
– Да что вы! Не может быть! Он у нас самый миролюбивый ученик.
А случилось вот что. Бонифаций отправился на какой-то симпозиум по литературе и передал дела новой училке. Ну, она еще не совсем училка, она сама еще учится, в институте, - будущий преподаватель литературы.
И нам она сначала очень понравилась. Симпатичная такая, веселая, в брючках, с сережками в ушках: как повернет голову - так они и сверкнут блестящими искорками (сережки, а не ушки). И глаза у нее блестящие. То ли веселые, то ли хитрые.
– Ну что, друзья мои, давайте знакомиться… - И она раскрыла журнал. - Ого! У вас тут только «пятерки» и «двойки». Как это понять?
Никишов поднялся и объяснил:
– Бонифаций… то есть Игорь Зиновьевич не признает других отметок. Он говорит, что литературу надо знать только на «отлично». Чуть ниже - это уже «пара». Вам понятно?
– Мне понятно, - чуть улыбнулась Ирина Серафимовна. - А какая литература вам нравится?
Никишов (врет и не краснеет). Мне - японская поэзия. Она такая глубокая, мудрая.
Сельянов. Мне - русская классика.
Козлов. Мне - французская романтика.
– А конкретно? - уцепилась за Юрашу Ирина Серафимовна. - Приведи пример.
– Ну… - Козлов не растерялся. - Таких примеров много. «Красная Шапочка». «Спящая царевна». «Кот в сапогах».
Тут опять вскочил Никишов:
– «Репка»! Прекрасная мудрая сказка о преимуществах коллективного труда. Правда, не очень французская.
Тетя Ира (так мы потом учителку прозвали) презрительно фыркнула:
– Ты еще про колобок расскажи.
– А что? Тоже очень мудрая сказка. Вы разве ее не читали?
– Мне ее бабушка читала. Бред какой-то. Спекли пирожок, а он почему-то и от бабушки ушел, и от дедушки…
Никишов насупился и сказал назидательно:
– Это не сказка. Это притча, мудрое наблюдение за вечными законами жизни и природы.
Тетя Ира расхохоталась. От души. Даже сережки в ушах у нее зазвенели.
Тут уж Никишов, как говорится, вразнос пошел. Потому что никому не позволял над собой смеяться. И он размеренно и четко выдал:
– Колобок - это символ солнца. Которое катится по небу. Набежали тучки - одна, другая. А солнышко все равно светит - никто его не съел, ушел колобок и от дедушки, и от бабушки. А вот когда настало время заката - лисичка появилась, - тут уж попал колобок на зубок, как ни вертелся. Вот и зашло солнышко.
Тетя Ира заметно смутилась. Она, видно, считала себя взрослой и умной. А тут вдруг какой-то балбес-старшеклассник преподал ей урок. И она быстренько, как говорит папа, забросила удочку в другое место.
– Ты хвалился, что любишь японскую поэзию…
Ну, думаю, поймала она Никишова. Это тебе не колобок! Но, оказывается, мы плохо знаем даже своих друзей.
– Люблю! - с вызовом сказал Никишов. А мы все с любопытством ждали его ответа. - Особенно трехстишья.
По лицу тети Иры я догадался, что ни о каких трехстишьях понятия не имеет.
– Ну-ну, - продолжила она тем не менее нападать, - может, прочтешь? На память.
– Запросто. - Никишов сделал грустное и задумчивое лицо и как-то нежно продекламировал:
Дождливый осенний вечер. К соседу, не ко мне Зонтик прошелестел.
– Все? - скривилась тетя Ира. - Не густо.
– Так именно лаконизмом и отличается японская поэзия! - вспылил по-настоящему Никишов. - Несколько фраз - и целая гора мыслей, чувств. Целая жизнь человека.
Тетя Ира рассмеялась. Смеялась она хорошо - звонко, белозубо и заразительно. Но сейчас почему-то своим смехом нас не заразила. Класс молчал.
– Где ж тут целая жизнь? Дождик, сосед, зонтик…
– Да как вы не понимаете? Эти трехстишья заставляют нас думать. Одинокий человек, всеми покинутый. Особенно грустно ему, когда за окном моросит дождь. И никто не зайдет его навестить. А его грусть становится почти болью, когда к его соседу приходит гость, под зонтиком, несмотря на дождь. И вот тут задумываешься: а почему тот человек так одинок? Или люди бессердечны, или он наказан одиночеством за какие-то плохие дела. Или…
Тут весь класс прервал его аплодисментами. Особенно девочки старались.
– Я ставлю тебе «пятерку», - вывернулась тетя Ира. И вдруг обратилась ко мне: - А ты что молчишь? Как твоя фамилия?
Я встал:
– Оболенский.
– Какая прекрасная фамилия! А ты какую литературу любишь?
– Детективную, - брякнул я.
– Что?! - У тети Иры глаза полезли на лоб и широко распахнулся рот со всеми белыми зубами. - Что ты сказал? Такая благородная фамилия и такой низкий вкус!
– А что? - обиделся я. - Папа говорит, что хороший детектив - прекрасная гимнастика для ума и сердца.
– А кто твой папа? Писатель?
– Полковник милиции.
Тетя Ира презрительно усмехнулась и покачала головой:
