Пистолет и вправду был хорош. Без всяких украшений - только синеватая сталь стволов и потемневшее от времени дерево рукоятки. Да курки в виде собачьих головок. Но была в нем какая-то особая красота. Просто, надежно, по-деловому. Такому пистолету - не столик в спальне украшать, а обеспечивать хозяину безопасность - точный выстрел в минуту опасности.
– И чего будем делать?
– Сначала нужно точно узнать - собакинский это пистолет или нет, а уж потом что-то делать.
– А как узнать? Спросить, что ли, Карабаса?
– Зачем Карабаса? - удивился я такой наивности. - Собакина спросим. И если он скажет: да, пистолет его, тогда возьмемся за Карабаса. Его спросим, по полной программе.
Алешка засмеялся. И я тоже. Мы знали, над чем смеемся.
Правда, как оказалось, рановато…
Глава VI
И Я ТАК МОГУ, ПОДУМАЕШЬ…
Мы вернулись в Москву. С клюшкой и с бабушкиными гостинцами. И папа тоже вернулся с рыбалки.
– Как улов? - спросили мы.
Папа молча показал большой палец, а мама незаметно хмыкнула. (Потом мы заглянули в холодильник: там лежали две сморщенные жалкие рыбешки, неопровержимо - любимое папино словцо - похожие на мелкую мороженую треску).
– А вы чего так быстро отгостили? - спросил он нас в свою очередь. - Нагулялись уже?
– Варенье у бабушки кончилось, - немного приврал Алешка. - Но мы к ней опять съездим. Не оставлять же старого человека без присмотра.
– Скажите, пожалуйста, - удивился папа, недоверчиво качая головой. - Какой ты стал сознательный… И заботливый. Знать, варенье-то у бабушки еще осталось.
– И рыба тоже, - отомстил Алешка. - Очень большая и свежая. Не как у нас, в семье рыбака.
– А ты попробуй хоть такую поймать, - завелся папа. - Это тебе не клюшкой махать.
– Поймаю, - многозначительно пообещал Алешка. - Очень крупную рыбу поймаю. Клюшкой. Посмотришь!
И они стали спорить о том, кто бесполезнее проводит время: рыбак на реке или хоккеист на льду.
Оба хороши, решил я и пошел в папин кабинет полистать газеты - вдруг через какое-нибудь объявление или рекламу удастся выйти на художника Собакина. Однако мне не повезло. Нигде не упоминалось о персональной выставке «оригинального мастера современной кисти». И я вернулся к нашим спорщикам.
Дискуссия была в самом разгаре. Как на экране телевизора перед самыми выборами. Папа с Алешкой стояли друг против друга, оба красные и взъерошенные, а мама, словно ведущая программы, пыталась их растащить и направить полемику в мирное русло.
– …и еще неизвестно, от кого вреда меньше, - аргументировал Алешка. Даже не аргументировал, а просто орал. - Вы со своими удочками скоро всю рыбу выловите! А наши природные ресурсы и так оскудели!
– Это кто же тебе сказал? - удивился папа.
– Фролякин!
– Ну, это, конечно, авторитет…
– Руки мыть! - вмешалась в их спор мама. - Обедать пора.
– Я эту дохлую рыбу есть не буду, - нанес Алешка решающий удар.
И папа неожиданно согласился:
– Я тоже. Не рискну.
А мама вообще сказала:
– Я ее уже выбросила. - И всех этим примирила.
Только я остался в сомнении. Мне почему-то показалась странной и подозрительной эта дискуссия. Будто оппоненты старались скрыть друг от друга истинную причину спора. Ну, Алешка - это понятно, маскирует наши дела. А папа? Честное слово, мне кажется, он знает о них гораздо больше, чем… мы сами. А если так, то почему он не вмешивается? Почему не запирает нас в шкаф своей твердой милицейской рукой?
Ответ на это был. Но он пришел мне в голову гораздо позже. Когда уже был не нужен…
За обедом я с поразительной ловкостью перевел разговор на нужную тему. Когда мама поставила на стол селедку, украшенную зеленым луком, я сказал:
– Вот это да! Ма, это просто натюрморт! - И сразу, вполне логично, спросил папу: - Кстати, как твои дела? Скоро художника обрадуешь?
– Скоро, - буркнул папа, разрушая вилкой «натюрморт».
– А у него хорошие картины? Красивые?
– Сходите посмотрите. - Папа пожал плечами. - У него постоянная экспозиция на Кузнецком Мосту.
– И я с вами, - сказала мама. - Возьмете меня с собой?
Мы с Алешкой похолодели - сорвалась разведка. Но тут пришла помощь. От папы.
– Не советую, - заботливо проговорил он. - Ты этого не переживешь.
В какой-то степени папа оказался прав.
Вся экспозиция Собакина разместилась в трех небольших разгородках: «Ранний период творчества», «Прозрение» и «Озарение».
Ранний период нам понравился. Там висели всякие нормальные пейзажи, стройки пятилетки, трудовые будни, симпатичные портреты людей труда и артистов.
В разделе «Прозрение» висело что-то не очень понятное. Например, лохматая волчья голова с раскрытой зубастой пастью и подписью: «Звериный оскал коммунизма». Или - лошадиное копыто с подковой, из-под которого жалобно пищит раздавленный суслик. Это творение называлось «Под железной пятой тоталитаризма».
А в третьем разделе, самом современном, сначала было скучно: одни пятна и кляксы на полотнах. Зато потом мы здорово прибалдели. То селедкин хребет или раздавленный окурок в рамке, то ржавый гвоздь, и на нем ржавая консервная банка, то старое сиденье от унитаза, а в нем перегоревшая лампочка, то еще какая-нибудь гадость с помойки. Эти картины не были подписаны, наверное, чтобы каждый понимал их по-своему, в меру своей зрелости. Один дядька так и пояснял одной тетке: «Созерцая эти шедевры, мы становимся соучастниками творческого процесса».
Но нас привлекло не «соучастие», а маленькие бирочки, пришпиленные внизу на рамах. На них были проставлены цены. В долларах. Мы присмотрелись и ахнули! А Лешка очень заинтересовался таким простым источником таких больших доходов:
– Подумаешь! И я так могу. За один вечер на миллион баксов натворю. Из одного помойного ведра.
Не сомневаюсь…
Самой последней картиной был «Автопортрет художника». Очень оригинальный. На черный холст была выплеснута белая краска. Будто молочный пакет лопнул. Мне кажется, по такому автопортрету очень трудно судить о духовном мире его творца. Да и по другим творениям тоже.
Впрочем, нас интересовали не творения, а их автор. Мы подошли к седой женщине в синем халатике с белым воротничком и поинтересовались, где найти художника Собакина.
– А зачем? - подозрительно спросила женщина.
– У нас есть информация о местонахождении его украденной коллекции, - шепотом ответил я.
Женщина тут же подбежала к внутреннему телефону и, прикрыв ладонью трубку, что-то кому-то сказала вполголоса, а потом нам в полный голос:
