«Если будете мыться в бане – станете такими же здоровыми, как мы» – как бы говорили эти скульптуры.
Под ногой женщины мы купили билеты и талоны на простыни, поднялись на четвертый этаж. У входа в парильное отделение первого разряда пластом лежал на лестнице ноздреватый пар. Пахло мочалом и стираными простынями.
Бочком, бочком проскочили мы в дверь и оказались в сыром раздевальном зале, который был перегорожен несколькими рядами кресел. С подлокотниками, высокими спинками тетеринские кресла напоминали королевские троны, боком сцепленные друг с другом. В том месте, где обычно прикрепляется корона, были вырезаны две буквы:
Т.Б.
Голые и закутанные в простыни, бледные и огненно-распаренные сидели на дубовых тронах банные короли. Кто отдыхал, забравшись в трон с ногами, кто жевал тарань, кто дышал во весь рот, выкатив из орбит красные от пара глаза, кто утомленно глядел в потолок, покрытый бисером водяных капель. Человек в халате цвета слоновой кости ходил меж рядов, собирая мокрые простыни.
– Давно не был, Крендель, – сказал он глухим, влажным от пара голосом. – В Оружейные ходишь?
– В Воронцовские, Мочалыч, – ответил Крендель. – Там народу меньше.
– А парилка плохая, – заметил старик Мочалыч, взял у нас билеты и выдал чистые простыни. – Идите вон в уголок. Как раз два места.
В уголок, куда указывал Мочалыч, идти надо было через весь зал, и Крендель стал на ходу раздеваться, натянул на голову рубашку.
Мы устроились рядом с человеком, который с ног до головы закутался в простыню. Он, очевидно, перепарился – на голове его, наподобие папахи, лежал мокрый дубовый веник. Из-под веника торчал розовый, сильно утомленный рот.
– Вам не плохо, гражданин? – спросил Мочалыч, трогая перепаренного за плечо. – Дать нашатыря?
– Дай мне квасу, – сипло ответил перепаренный. – Я перегрелся.
– Квасу нету, – ответил Мочалыч и отошел в сторону, обслуживать клиентов.
Мы быстро разделись, забрались каждый в свой трон и замерли.
Напротив нас сидели двое, как видно только что пришедшие из парилки. Простыни небрежно, кое-как накинуты были у них на плечи. На простынях черною краской в уголке было оттиснуто: Т.Б.
Эти буквы означали, что простыни именно из Тетеринских бань, а не Оружейных или Хлебниковских.
– Ну, будем здоровы, – сказал человек, у которого буквы «Т.Б». расположились на животе.
– Будь, – отозвался напарник. У этого буквы «Т.Б». чернели на плече.
Приятели чокнулись стаканами с лимонадом, поглядели друг другу в глаза и дружно сказали: «Будем!»
Между тем здоровья у обоих и так было хоть отбавляй. Во всяком случае главные признаки здоровья – упитанность и краснощекость – так и выпирали из простыней. Один из них похож был даже на какого-то римского императора, и буквы «Т.Б»., расположенные на кругленьком животе, намекали, что это, очевидно, Тиберий. Второй же, с явной лысиной, смахивал скорей на поэта, а буквы подсказывали, что это – Тибулл.
– Я люблю природу, – говорил Тибулл, – потому что в природе много хорошего. Вот этот веник, он ведь тоже частичка природы. Другие любят пиво или кино, а я природу люблю. Для меня этот веник лучше телевизора.
– По телевизору тоже иногда природу показывают, – задумчиво возразил Тиберий.
– А веник небось не покажут!
– Это верно, – согласился Тиберий, не желая спорить с поэтом. – Давай за природу! – И древние римляне снова чокнулись.
– Как ты думаешь, для чего люди чокаются? – спросил через некоторое время Тибулл, как всякий поэт настроенный слегка на философский лад.
– Для звону!
– Верно, но не совсем. Когда мы пьем лимонад, это – для вкуса. Нюхаем – для носа. Смотрим на его красивый цвет – для глаза. Кто обижен?
– Ухо, – догадался Тиберий.
– Вот мы и чокаемся, чтоб ухо не обижалось.
– Ха-ха! Вот здорово! Ну, объяснил! – с восторгом сказал Тиберий и, сияя, потрогал свое ухо, как бы проверяя: не обижается ли оно? Но ухо явно не обижалось. Оно покраснело, как девушка, смущенная собственным счастьем.
Тибулл тоже был доволен таким интересным объяснением, с гордостью потер свою лысину, повел глазами по раздевальному залу, выискивая, что бы еще такое объяснить. Скоро взгляд его уткнулся в плакат, висящий над нами:
КОСТЫЛИ МОЖНО ПОЛУЧИТЬ У ПРОСТРАНЩИКА.
Плакат этот действительно объяснить стоило, и Тибулл, выпятив нижнюю губу, раздумывал некоторое время над его смыслом.
– Ну, костыли, это понятно, – сказал наконец он. – Если тебе нужны костыли, можешь получить их у пространщика. Но что такое пространщик?
– Да вон старик Мочалыч, – простодушно ответил Тиберий. – Он и есть пространщик. Простынями заведует.
– Если простынями – тогда простынщик.
– Гм… верно, – согласился Тиберий. – Если простынями, тогда простынщик.
– То-то и оно. А я, ты знаешь, люблю докапываться до смысла слов. А тут копаюсь, копаюсь, а толку чуть.
– Сейчас докопаемся, – пообещал Тиберий и крикнул: – Эй, Мочалыч, ты кем тут работаешь?
– Пространщиком, – ответил Мочалыч, подскакивая на зов.
– Сам знаю, что пространщиком, – недовольно сказал Тиберий. – А чем ты заведуешь?
– Пространством, – пояснил Мочалыч, краснея.
– Каким пространством? – не понял император.
– Да вот этим, – ответил Мочалыч и обвел рукой раздевальный зал со всеми его тронами, вениками, бельем, голыми королями. В худенькой невзрачной его фигуре мелькнуло вдруг что-то величественное, потому что не у всех же людей есть пространство, которым бы они заведовали.
Я невольно повел глазами, оглядывая пространство, которым заведовал Мочалыч, и вдруг резко похолодел.
Окутанный облаком пара, красный, ошпаренный, как рак, из двери мыльного зала вышел Моня Кожаный. Хлопая себя ладонями по животу, он развалился на троне рядом с Тиберием и Тибуллом. В глаза бросалась татуировка, наколотая у Мони на ногах.
На левой ноге написано было: ОНИ.
На правой: УСТАЛИ.
Именно эта надпись напугала в первую минуту. Что-то зловещее, загадочное было в ней. Я не мог понять, кто это – они? Неужели ноги?
Небрежно, двумя пальцами Моня приподнял тетеринскую простыню, брезгливо накинул ее на плечи, как бы сожалея, что она не кожаная, и оглядел зал. Глаза его от пара грозно выкатились к переносице, и буквы «Т.Б»., оказавшиеся у него под мышкой, хотелось прочитать так: «Типичный Бандит».
Кожаные брюки
Я так закутался в простыню, что уж не знаю, на что был похож со стороны. Изнутри же казалось, что похож я на мотылька или на червячка в коконе, который не собирается вылезать на белый свет. В узкую щелочку, которую я оставил для глаз, не было видно ни Тиберия, ни Тибулла, только надпись «Они устали» вползала, как змея, в поле зрения.
