Итак, поэма вроде бы прославляла коллективизацию? Ведь сам молодой поэт верил тогда в правильность этого пути? Да, верил. Но не так все просто в творчестве большого поэта. И стих может оказаться мудрее мысли, политических убеждений.
Литератор М. Шаповалов вспоминает: в послевоенные годы его отец – фронтовик любил читать гостям или просто домашним «в хорошую минуту» поэмы Твардовского – в первую очередь лучшее, что написано стихами о Великой Отечественной войне – поэму «Василий Теркин» с подзаголовком «Книга про бойца». «...Но была еще другая поэма Твардовского, она при гостях не читалась во избежание разговоров, могущих быть истолкованными как антисоветские. Я имею в виду "Страну Муравию"».
Дальше в воспоминаниях этих цитируются узловые строки поэмы, являющиеся ее стиховым центром:
...И в стороне далекой той —
Знал точно Моргунок —
Стоит на горочке крутой,
Как кустик, хуторок.
Земля в длину и ширину
Крутом своя.
Посеешь бубочку одну,
И та – твоя.
И никого не спрашивай,
Себя лишь уважай.
Косить пошел – покашивай,
Поехал – поезжай.
И все твое перед тобой,
Ходи себе, поплевывай.
Колодец твой, и ельник твой,
И шишки все еловые.
Весь год – и летом, и зимой,
Ныряют утки в озере.
И никакой, ни боже мой, —
Коммунии, колхозии!..
Фронтовик правильно чувствовал опасность – «антисоветскость» любимой им поэмы. Силою поэтического слова, правдивого по сути, Твардовский победил собственную тенденциозность – «идейный смысл» поэмы: он не перевешивает эту «бубочку». ...Характерен не вошедший в печатный текст черновик из рукописей поэмы – картина разрушенной крестьянской жизни:
Дома гниют, дворы гниют,
По трубам галки гнезда вьют,
Зарос хозяйский след.
Кто сам сбежал, кого свезли,
Как говорят, на край земли,
Где и земли-то нет.
И еще две строфы не пропускала цензура начиная с первой, журнальной публикации 1936 года – их автору удалось включить только в пятитомное собрание сочинений 1966 – 1971 годов (последнее прижизненное издание) – реальная картина «раскулачивания».
– Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
А кто сам не шел из хаты,
Кто кидался в обмороки,
Милицейские ребята
Выводили под руки.
4
Тут подошел и 1937 год – когда людей стали хватать и отправлять под расстрел или на Колыму уже безо всякого разбору – по разнарядке, спускавшейся в каждый район: «не добрать» арестованных до нужной цифры значило лишиться партбилета, а там и головы. В Смоленске арестовали друга и наставника Твардовского – критика А. Македонова. И близко знавший Твардовского писатель А. Бек записывает в дневник, что позиция поэта «такова: он не может отказаться от Македонова, не может признать его врагом народа. <...> Он должен быть убежден в разумности, в правильности всего, что совершается, только тогда может писать. Он сказал:
– У меня двадцать стихов начатых или замышленных. И я не могу ни за одно приняться.
И вместе с тем признать разумность ареста Македонова он не может.
– Нельзя так обманываться в людях, – говорит он. – Если Македонов японский шпион, тогда и жить не стоит. Не стоит, понимаешь!» (курсив наш. – М. Ч.).
Только так и мог он жить и писать.
А когда наконец разуверился в разумности происходящего, написал сатирическую поэму «Теркин на том свете» и отдавал все силы, будучи редактором журнала «Новый мир», тому, чтобы печатать произведения, в которых видел правду о своем жестоком времени.
И когда легла на его редакторский стол повесть неведомого автора с подписью А. Рязанский – о существовании в одном из рассеянных по всей стране советских лагерей без вины оторванного от своей семьи, от двора, от земли крестьянина Ивана Денисовича, – сделал все, чтобы появилась в журнале осенью 1962 года повесть «Один день Ивана Денисовича» и ее враз прославившийся автор А. Солженицын.
Советская власть ему этого не простила. Постепенно отняли журнал. Твардовский почти сразу же тяжело заболел. И год спустя умер.
Любивший его поэт-фронтовик Константин Ваншенкин написал тогда такие простые и горестные строки:
...Какой ужасный год,
Безжалостное лето,
Коль близится уход
Великого поэта.
...Как странно все теперь,
В снегу поля пустые...
Поверь, таких потерь
Немного у России.
«Пушкин, Грибоедов – да кто их читал?..»
1
Во многих школах все уроки – те драгоценные часы, которые оставлены для литературы, – изучают «образы». Образ Онегина, образ Фамусова, образ Чацкого... По большей части в школе идут уроки начального литературоведения. Они, несомненно, нужны, если это – школа с гуманитарным уклоном. Но в том-то и дело, что они вменены сегодня любой школе. А так как часов мало – то это происходит за счет знания самих текстов. На уроках литературы, конечно, в первую очередь надо читать. Читать вслух вот те самые замечательные книги, которые в школе проходят. Чтобы глагол этот не проявился в более известном значении – прошли мимо и оставили за собой, позади.
Некоторые особо бойкие ученики пишут сочинения, так и не прочитав ни «Евгения Онегина», ни «Горя от ума», ни «Капитанской дочки». А не прочитали в школе – значит, в подавляющем большинстве своем не прочитают никогда. А это обидно. Не за Пушкина – его не убудет, а за тех, кто никогда его не прочитает, не узнает, например, конца «Метели»:
«Боже мой, Боже мой! – сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, – так это были вы! И вы не узнаете меня?
Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам...».
Да – сегодня программные произведения в каждом классе читают единицы. Остальные заканчивают среднее образование, не прочитав ни «Мертвых душ», ни «Войны и мира», ни романов Достоевского. Каждый год 22 июня, вслед за выпускным балом, сильно пополняется тот слой общества, который лишен – частично или полностью – второй после родного языка общенациональной скрепы.
В этом – огромное отличие сегодняшнего российского общества не только от конца XIX – начала XX века, в котором люди, кончавшие гимназию или реальное училище, Пушкина и Гоголя точно читали, но даже от более или менее интеллигентной среды 60 – 90-х годов XX века. Тогда возрастные слои не были еще так, как сегодня, разъединены в этом именно отношении.
