А. Стругацкий, Б. Стругацкий. Улитка на склоне, 1969
Эти годы в Советском Союзе – довольно тяжелые. Кажется, что сопротивление властью в значительной степени подавлено. Академик Сахаров – в ссылке в Горьком, под круглосуточным наблюдением КГБ; к нему почти никого не допускают. Часть диссидентов – в лагерях, другая выдавлена за границу. Но вся мыслящая часть страны, приникая ухом к радиоприемникам, пытаясь расслышать сквозь гэбистские глушилки западные радиостанции, следит за происходящим в Польше. С 1980 года по стране идут забастовки и демонстрации. Рабочие в массовом масштабе создают новые, независимые профсоюзы; у нас в стране про такое и слыхом не слыхали – наши профсоюзы, которые Ленин назвал «школой коммунизма», полностью подчинены власти. 17 сентября 1980 года в Гданьске (где большая судоверфь – главный очаг забастовочного движения) собираются представители всех новых профсоюзов и объединяются в союз «Солидарность». После полуторамесячной борьбы «Солидарность» была зарегистрирована. Для европейских «соцстран» она стала на всю первую половину 80-х единственным – и крайне важным – очагом (и примером) борьбы граждан за свои права и за свободу. Даже когда в декабре 1981 года в Польше вводится военное положение, лидеров демократического движения интернируют – «Солидарность» продолжает борьбу с режимом. Ее не останавливает жестокость власти, человеческие жертвы.
Это – предвестие недалеких перемен в «социалистическом лагере». Но мы, современники, не видим их признаков в нашей стране, которая возглавляет этот «лагерь» (как верно скажет позже один юморист – «Хорошее место лагерем не назовут»). Реальный признак один – явное дряхление режима. Но кто поручится, что он не переживет нас?..
.. В конце 70-х Егор Гайдар учился в аспирантуре и написал диссертацию за полтора года (вместо трех лет и более, как пишут обычно) – о том самом хозрасчете, за попытку ввести который хотя бы в одном совхозе погиб в тюрьме Иван Худенко.
Напомню, что совхоз – это советское хозяйство, но в основном сельское. Тема Гайдара – хозрасчет не в сельском хозяйстве, а на промышленном предприятии. Но, так или иначе – речь идет о единственном теоретически возможном «рыночном» вкраплении в социалистической экономике…
Итак, он защищается досрочно, в 1980-м. «К этому времени точно знаю, что буду делать дальше» (Е. Гайдар, 1996).
Он начинает работать в Институте системных исследований. Директором был академик Д. Гвишиани, зять премьер-министра СССР А. Н. Косыгина.
Здесь – одна тонкость, непонятная ни иностранцам, ни тем, кто родился после советской власти, и нуждающаяся в пояснении.
Надо иметь в виду, что главные усилия мыслящих и деятельных людей в советское время были направлены на то, чтобы найти себе такое рабочее место (нору, нишу…), где власть не очень сильно мешала бы нормальной работе. Если в нормальных странах власть в основном (за исключением исключений) удовлетворена, если люди успешно работают, в Советском Союзе «брежневской» эпохи – все наоборот: как только где-то становилась очевидна успешная творческая работа – ее бросались гасить, обвиняя ее участников в идеологической неполноценности или в чем-нибудь подобном.
Директорство зятя Косыгина «обеспечивало институту хорошие связи, а следовательно, относительную идеологическую автономию» (Е. Гайдар, 1996). То есть – какую-то самостоятельность, работу без ежеминутной оглядки на власть.
И в этом институте, и в родственном ему Центральном экономико-математическом на научных семинарах обсуждаются «самые острые теоретические проблемы без оглядки на идеологическую “чистоту” суждений».
Да, это Москва… Она несравнима в те годы в этом смысле с любым провинциальным городом – и даже с тогдашним Ленинградом. В ней кое-что все-таки можно. Почему? Трудно объяснить. Быть может, потому что очень большое сгущение мыслящих и нетрусливых людей оказывает на власть невидимое, но ощутимое давление. Власть «брежневского» розлива, не очень-то расположенная к непрерывной борьбе, устает от необходимости постоянного сопротивления нашему нажиму. И, сама того не желая, прогибается…
«Когда я впервые попал на такой семинар, руководимый Николаем Петраковым, с трудами которого был давно знаком, появилось ощущение, что вот-вот собравшихся потащат в кутузку», – вспоминал Гайдар.
Воспоминания нынешних питерцев о первых встречах с московскими семинарами – еще круче.
Рассказывает А. Чубайс участнику московских семинаров П. Авену: «…о своих ощущениях от Гайдара и всей вашей команды. Ты даже не представляешь, каким масштабным это было для нас потрясением по сравнению с тем, какими мы были до вас. Потому что мы жили в этом изолированном питерском мире, который… даже не знаю слова… идеологически был стерилен, что ли… А у вас – Аганбегян, Шаталин, Ясин выступают! Ничего себе!»
(Поясню: академик Аганбегян имел сомнительную репутацию в глазах власти; его доклады о реальном – устрашающем! – состоянии советской экономики ходили в Самиздате. – М. Ч.)
«Гриша (Глазков) с семинара приехал к нам, слушай, говорит, ты знаешь, в Москве – полный атас, ты не представляешь себе! Знаешь, как они к рыночникам относятся? Я говорю: как? (А это 1982–1983 год. У нас в Ленинграде само слово “рынок” запрещено – это же “антисоветчина”.) А в Москве относились так, как сейчас примерно относятся на Западе к гомосексуалистам. Кто-либо из рыночников выступает, а другие спрашивают: это кто? А в ответ: а это, говорят, не наши. И это всё! Никаких гонений, никаких персональных дел на парткоме, ничего… Я совершенно охренел от этого. Очень разная атмосфера была в Питере и в Москве. У нас в Ленинграде крупнейшие наши экономисты, может, две-три фигуры, но они совершенно несопоставимы с московскими…
И мы на этом интеллектуальном и человеческом фоне в 1984 году, имея за спиной пять лет реальной работы (обратим особое внимание на выделенные нами слова – в суровых, пронизанных сыском и доносами условиях советского Ленинграда группа молодых экономистов с 1979 года работает над тем, каким образом, когда настанет время, преобразовать скатывающуюся в пропасть страну! – М. Ч.), которая была настоящей, с планом работ, с заблаговременным внесением письменного доклада, с библиографией на 30–50—70 авторов на нескольких языках, работали совершенно в вакууме. Как это назвать, когда ты узнаешь, что там, в Москве, тоже обсуждаются абсолютно наши проблемы, у людей наш язык, наше понимание сути ситуации, наше ощущение просто надвигающейся катастрофы? Причем обсуждается все это абсолютно спокойно, как что-то само собой разумеющееся, а не как нечто на последнем градусе крамолы, как что-то такое, что приравнено к вооруженному восстанию против советской власти. Это было одно из самых сильных событий за всю предшествующую 1991 году историю.
…Было ощущение полного бессилия, абсолютного бессилия всей официальной экономической науки перед неотвратимо надвигающимся экономическим крахом. В доме полыхает пожар, а обсуждение идет о смене цвета штукатурки».
…Эти же впечатления безмятежного поведения высоких чиновников, призванных заниматься экономикой, перед лицом совсем близкой катастрофы, остались у Гайдара:
