Часовые засекли нас на подходе. Как только мы вышли на дорогу, которая вела к лагерю, появился Хатчфилд и парень по имени Брогден. Я абсолютно уверена, они хотели произвести на нас впечатление своим арсеналом. Хатчфилд велел нам разделиться. Он собирался переговорить с папой, а Брогден должен был заняться мной и Сэмми. Я сказала Хатчфилду, что об этом думаю. Ну, вы догадываетесь, – чтобы он присовокупил свое желание к татуировкам на заднице.
Я только что потеряла маму и совсем не хотела потерять отца.
– Все в порядке, Кэсси, – сказал папа.
– Мы не знаем, кто они, – возразила я ему. – А вдруг это бсоры, папа?
Бсоры – так в городе сокращенно называли бандитов с оружием. Подонки убивали, насиловали, похищали детей, мародерствовали. Они были пеной Третьей волны. Это из-за них мы заколачивали окна и двери и запасались едой и стволами. Не пришельцы были первыми, кто вынудил нас готовиться к войне, это сделали бсоры.
– Они просто соблюдают меры предосторожности, – сказал мне папа. – Я бы на их месте так же поступал. – После этих слов он похлопал меня по плечу: – Все будет нормально, Кэсси.
А мне хотелось сказать: «Черт, старик, если ты еще раз так снисходительно похлопаешь, я…»
Папа отошел вместе с Хатчфилдом. Я не могла слышать, о чем идет разговор, но они оставались в поле зрения, и мне стало чуть-чуть легче. Я посадила Сэмми себе на колени и постаралась отвечать на вопросы Брогдена так, чтобы при этом не заехать ему в челюсть свободной рукой.
Ваши имена?
Откуда вы?
Кто-то из ваших близких инфицирован?
Можете ли сообщить какую-либо информацию о том, что происходит?
Что вы видели?
Что слышали?
Для чего вы здесь?
– Здесь – это в вашем лагере? Или вопрос экзистенциального характера? – поинтересовалась я.
Брови Брогдена сошлись на переносице и превратились в одну четкую линию.
– Чего? – спросил он.
– Если бы вопрос был задан до того, как началось все это дерьмо, я бы ответила: мы пришли, чтобы послужить человечеству. Если бы я хотела показаться шибко грамотной, ответила бы: если бы мы не пришли сюда, мы бы пришли еще куда-нибудь. Но раз уж все это дерьмо случилось, я отвечу: мы пришли, потому что нам чертовски повезло.
Брогден секунду смотрел на меня с прищуром, а потом недовольным тоном спросил:
– Шибко грамотная, да?
Не знаю, как папа отвечал на эти вопросы, но, судя по всему, он прошел проверку. Нам разрешили поселиться в лагере со всеми привилегиями, папе (но не мне) даже было разрешено выбрать оружие на складе.
У папы всегда было особое отношение к оружию. Негативное. Раньше он считал, что оружие хоть и не убивает само, но безусловно облегчает убийство. А недавно пришел к мнению, что оружие не столько опасно, сколько бесполезно.
– По-твоему, пистолеты эффективны против технологии, которая опередила нашу на тысячи, если не миллионы лет? – спрашивал он Хатчфилда. – Все равно что отбиваться дубиной и камнями от тактических ракет.
Этот аргумент Хатчфилд не мог усвоить. Морпех есть морпех, о чем тут говорить! Ствол был его лучшим другом, верным боевым товарищем, ответом на все возможные вопросы.
Тогда я этого не понимала. Теперь понимаю.
13
В хорошую погоду все, пока не приходило время спать, находились снаружи. В ветхом бараке была плохая атмосфера. Эту атмосферу порождала сама причина постройки здания, причина его появления. По этой причине мы оказались в этом лесу. Были вечера, когда там царило благодушное настроение, почти как в летнем лагере, где каким-то чудом все нравятся друг другу. Кто-то скажет, что слышал днем рокот вертолета, после чего начнутся разговоры о том, что правительство, наверное, собралось с силами и готовит контрудар.
Были вечера, когда общее настроение падало и тревога давила на всех. Мы были счастливчиками. Мы пережили электромагнитный импульс, удар цунами по берегам, чуму, которая унесла всех, кого мы знали и любили. У нас был шанс. Мы смотрели в лицо смерти, и смерть моргнула первой. Вы можете подумать, что благодаря этому мы обрели мужество и стали непобедимыми. Но это не так.
Мы были как японцы, которые выжили после взрыва бомбы над Хиросимой. Мы не понимали, почему живы, и не были уверены, что хотим оставаться в живых.
Мы рассказывали друг другу истории о своей жизни до Прибытия. Не скрывая слез, оплакивали близких и втайне проливали слезы по утраченным смартфонам, машинам, микроволновкам и Интернету.
Мы подолгу смотрели в ночное небо. Корабль-носитель, возможно, смотрел на нас своим злобным бледно-зеленым глазом.
Иногда начинались диспуты на тему «Куда идти дальше». Все прекрасно понимали, что мы не можем вечно сидеть в этом лесу.
Даже если в ближайшее время не придут иные, придет зима.
Надо бы найти убежище получше этого. Припасов у нас на полгода, а может, и меньше, все зависит от того, сколько еще беженцев придет в лагерь. Ждать спасения или отправиться на его поиски? Папа был за второй вариант. Он все еще хотел выяснить, что происходит в Райт-Паттер-соне. Если от правительства что-то осталось, найти эти остатки можно вероятнее всего на базе ВВС.
Мне все это надоело. Разговоры – не дела. Подмывало сказать папе, чтобы он предложил всем этим нытикам не рассусоливать, а пойти с нами в Райт-Паттерсон. А если кто-то не хочет, черт с ним, пусть остается.
Иногда, думала я, люди сильно преувеличивают значение количества.
Я отнесла Сэмми в дом и уложила на кровать, и мы прочитали его молитву: «Вот сейчас улягусь спать…» Для меня это был просто набор слов, и вместе с тем я чувствовала, что, если они дойдут до Бога, где-то нарушится данное обещание.
Ночь была ясной. Светила полная луна. Идея прогуляться по лесу показалась мне неплохой.
Кто-то в лагере бренчал на гитаре, мелодия летела за мной по тропинке. Это была первая песня, которую я слышала после Первой волны.
And, in the end, we lie awake
And we dream of making our escape
[4]
.
Мне вдруг захотелось лечь, свернуться калачиком и заплакать. Или сорваться с места и бежать по лесу, пока ноги не откажут. Одолевали позывы рвоты. Я хотела кричать, пока из горла не пойдет кровь. Я хотела снова увидеть маму, Лизбет и всех моих друзей, и даже тех ребят, кто мне не нравился. И Бена Пэриша. Просто чтобы сказать, что любила его и быть его девочкой мне хотелось больше, чем жить.
Песня стихла, ее сменили куда менее мелодичные трели сверчков.
Хрустнула ветка.
Кто-то у меня за спиной крикнул:
