Пот заливал ему глаза; ее лицо в прицеле смазалось.
«Беги, Кэсси. Пожалуйста, беги».
На войне наступает момент, когда надо переступить последнюю черту. Эта черта отделяет то, чем ты дорожишь, от того, что требует от тебя война. Если он не сможет переступить эту черту, война будет окончена, и он проиграет.
Его сердце – война.
Ее лицо – поле боя.
Охотник заплакал, но этот плач никто не мог услышать.
Он повернулся спиной к шоссе и побежал.
IV. Подёнка
32
Смерть от переохлаждения – не самая худшая смерть.
Так я думала, пока замерзала.
Тебе тепло, болезненных ощущений нет. Ты паришь, как будто только что залпом выпила пузырек сиропа от кашля. Белый мир обнимает тебя белыми руками и уносит в белые глубины закоченевшего моря.
И тишина, черт побери, такая, что во всей вселенной есть только один звук – удары твоего сердца. Тихо до того, что твои мысли шуршат в глухом промерзшем воздухе.
По пояс в сугробе под безоблачным небом. Снег удерживает тебя в вертикальном положении, потому что ноги уже не могут.
И начинается: я жива, я умерла, я жива, я умерла.
А еще этот проклятый мишка, который устроился, как на насесте, на твоем рюкзаке, смотрит в пустоту большими карими глазами и заводит шарманку: «Ты ничтожество, слабачка, ты же обещала!»
Холодно так, что слезы превращаются в лед на щеках.
– Я не виновата, – оправдываюсь перед мишкой, – я погоду не заказывала. Не нравится, все претензии к Богу.
Я этим теперь регулярно занимаюсь, то есть предъявляю претензии Богу.
Например:
«Бог, на черта все это?
Уберег меня от „глаза“, чтобы я смогла убить солдата с распятием. Спас от глушителя, чтобы моя рана воспалилась и каждый шаг по шоссе превратился в пытку. Давал силы идти, а потом на целых два дня устроил метель, чтобы я увязла по пояс в этом сугробе и умерла наконец от обезвоживания под великолепным синим небом.
Спасибо тебе, Господи».
«Уберег, спас, поддерживал, – говорит мишка. – Спасибо тебе, Господи».
«А толку-то?» – думаю я.
Всю вину я взваливаю на папу. Он с такой подростковой симпатией рассуждал о других и так старался не терять оптимизма. Но я на самом деле вела себя ничуть не лучше. Просто было трудно смириться с тем, что вечером я легла в постель человеком, а утром проснулась тараканом. Признать тот факт, что я мерзкое насекомое с мозгом не больше булавочной головки, да еще разносчик инфекции, не так-то легко. Нужно время, чтобы смириться с подобным положением вещей.
А мишка все не унимается:
«Ты знаешь, что таракан может целую неделю прожить без головы?»
«Ага. Рассказывали на биологии. То есть ты намекаешь, что я не дотягиваю до таракана. Спасибо. Придется теперь выяснять, что я за вредное насекомое».
И тут меня осеняет. Может быть, глушитель поэтому и не добил меня на шоссе. Прыснул спреем на букашку, и шагай дальше. Зачем топтаться рядом и смотреть, как эта букашка вертится на спине и цепляется за воздух тоненькими лапками?
Валяться под «бьюиком» или бежать – какая разница? В любом случае ущерб был нанесен. Моя рана не заживет сама по себе. Первый выстрел был смертным приговором, так зачем тратить на меня патроны?
Метель я переждала на заднем сиденье «форда эксплорера». Опустила спинку переднего кресла и соорудила себе уютную железную хижину, откуда можно наблюдать, как весь мир становится белым. Окна открыть не удалось, так что очень скоро салон провонял кровью и гноем.
Все обезболивающие таблетки я проглотила за первые десять часов.
Съестные припасы доела к концу первого дня во внедорожнике.
Когда хотелось пить, я приоткрывала люк и зачерпывала ладонью снег с крыши. Чтобы не задохнуться, держала крышку люка поднятой, пока зубы не начинали клацать от холода и каждый выдох не превращался в ледяной шар у меня перед носом.
Во второй день снега выпало на три фута, и моя маленькая металлическая хижина уже меньше походила на убежище, скорее на саркофаг. Дни были всего на два ватта светлее ночей, а ночи были абсолютным отрицанием света.
«Ну, понятно, – думала я. – Значит, вот так мертвые видят мир».
Я прекратила задаваться вопросом, почему глушитель оставил меня в живых. Меня больше не тревожило странное ощущение, будто у меня два сердца: одно в груди, а второе, поменьше, в колене. Мне уже было неинтересно, закончится ли снег до того, как оба сердца перестанут биться.
Я даже не спала по-настоящему. Пребывала в каком-то промежуточном состоянии между здесь и там, прижимала к груди мишку, а тот продолжал смотреть на мир открытыми глазами, когда мои глаза закрывались. Этот мишка исполнял обещание, которое дал мне Сэмми. Он был со мной.
«Кстати, про обещания, Кэсси…»
За эти два снежных дня я, наверное, тысячу раз просила у него прощения.
«Прости меня, Сэмс. Я сказала, что приеду, что бы ни случилось, вот только ты слишком мал, чтобы понять, что неправда бывает разной. Есть неправда, и ты знаешь, что это неправда. Есть неправда, о которой ты не знаешь и понимаешь, что не знаешь. А есть такая, про которую ты только думаешь, что знаешь, а на самом деле нет. Давать обещание в разгар операции инопланетян по зачистке Земли от людей – это последняя категория неправды. Прости!»
И вот спустя день окоченевшая Кэсси, по пояс в сугробе, с беретиком из снега на обледеневших волосах, с покрытыми инеем ресницами умирает по дюйму. Но умирает хотя бы стоя, пытаясь выполнить обещание, которое не поможет выполнить ни одна молитва.
«Мне так жаль, Сэмс, так жаль.
Больше никакого вранья.
Я не приду».
33
Я точно не на небесах. Тут не та атмосфера.
Бреду в густом тумане безжизненной белизны. Мертвое пространство. Тишина. Я даже свое дыхание не слышу. – Вообще-то я не уверена, что дышу. А дыхание – это пункт первый в списке «Как узнать, что ты еще жива?».
Я уверена, что в комнате кто-то есть. Не вижу его и не слышу, не прикасаюсь к нему и не чувствую его запаха, но знаю, что он рядом. Не знаю, почему я это знаю, но знаю, что это он и он за мной наблюдает. Он не двигается, пока я пробираюсь сквозь белый туман, но расстояние между нами не меняется. Меня не раздражает его присутствие и то, что он на меня смотрит. Но уютно я себя от этого тоже не чувствую. Он просто данность, такая же, как туман. Есть туман, есть я, которая не дышит, и есть человек, который все время рядом и все время наблюдает.
Но когда туман рассеивается, рядом со мной никого нет. Я на кровати с четырьмя столбиками, лежу под тремя лоскутными одеялами, которые немного пахнут кедром. Белое ничто исчезает, его место занимает теплый желтый свет от керосиновой лампы, которая стоит на столике возле кровати. Чуть приподняв голову, я вижу кресло-качалку, зеркало в человеческий рост и фанерные дверцы шкафа. К моей руке прикреплена пластиковая трубка, она убегает к полиэтиленовому пакету с прозрачной жидкостью, который подвешен на металлическом крючке.
