В моей жизни, несмотря на все изменения истории, практически ничего не изменилось. Те же родители, та же квартира, та же работа… Только исчез один из моих друзей, и никто не помнил о нем. Никто вообще не знал о его существовании. Зато появились два новых друга… Вот и все перемены в моей жизни. Внешние перемены. А внутренние… Это — слишком личное.
Несмотря на то что «новый», как я его называю, День Победы празднуется восемнадцатого января, девятое мая все равно осталось для меня праздником. Точнее, не праздником, а днем памяти. Я никому ничего не говорил об этом. Кому рассказать о всем произошедшем — решат, что совсем свихнулся. Нет, я просто взял на неделю отпуск и поехал в Ровно.
Не задерживаясь в городе, я сел на маршрутку и отправился в те места, где побывал семьдесят лет назад. Поля, проселки… Мост на том самом месте, где когда-то, в сорок первом, мы устроили взрыв… Леска, в котором мы останавливались перед нападением на этот мост, уже нет. Нет и хутора Ежи Копченко. По разбитому проселку вхожу в Сенное. Давно уж нет той бабушки, которой я тогда нахамил, а чувство вины, несмотря на то что успел извиниться, осталось. Впрочем, это село имеет очень мало общего с тем, которое я помню. Дома другие, люди другие… Где-то здесь мы столкнулись с эсэсовцами и где-то здесь потеряли Семена и Филиппа. Дальше в лес. Господи, как замусорено все! Почему-то глаз режут именно эти бутылки, банки, всякий мусор, разбросанный по обочине. Глупо, но такое у меня чувство.
На то место, где был наш последний лагерь, в который я так и не вернулся после неудачной атаки на железнодорожную станцию, я вышел уже к вечеру. Места вроде те, а вроде и нет. Следов лагеря, конечно, не сохранилось. Мы ведь даже не успели вырыть землянки. Я хожу туда-сюда и вспоминаю. Здесь был лазарет… А тут сидел Митрофаныч… Лица… Лица… Воспоминания… Как же все изменилось! Как же все похоже на то, что было тогда!
Перед самой темнотой я стал разводить костер. Май, но ночью еще холодно. Палатку я решил не ставить. Все равно сомневаюсь, что удастся заснуть. Достал лопатку и принялся копать ямку для костра. На втором копке штык лопаты во что-то уперся. Во что-то маленькое… Вывернув землю, я чуть пошарил рукой и принялся разглядывать потемневшую гильзу. «Мосинка». Кто сделал этот выстрел? Селиванов? Антон? Может — сам Митрофаныч? Или кто-то еще, кого я так и не успел узнать? А может быть, эта гильза принадлежала одному из полицаев, участвовавших в нападении на лагерь?..
— Доброго здоровья, сынку, — услышал я сзади сухой старческий голос. — Ты чого тут?
Вздрогнув от неожиданности, я обернулся. Позади стоит высокий, худой, но еще крепкий дед. Одет он в старые брюки и синюю, дешевую клетчатую рубаху. Из-под густых седых бровей меня буравит настороженный взгляд. Когда я обернулся, мне показалось, что дед тоже вздрогнул и принялся пристально в меня всматриваться. Это длилось буквально секунду, а потом он покачал головой, словно отметая какую-то мысль.
— Добрый вечер, — поздоровался я, поднимаясь. — Турист я. Решил вот заночевать…
— А-а-а… — протянул дед. — А я думал, шо ты один из тех… как их… черных копателей.
— Да нет… — Я пожал плечами. — Просто остановился здесь на ночь. Под костер ямку копаю.
— Казимир Ежевич. — Дед подошел ко мне и протянул руку.
Я вздрогнул. Казимир Ежевич? Казик?!! Гильза выпала из моих пальцев и снова упала в ямку, в которой она пролежала семьдесят лет. Я смотрю на старика, и сквозь его сморщенное лицо все четче проступает другое — детское, чуть шаловливое лицо пацаненка Казика. Опомнился я только от того, что Казик… Нет! Казимир Ежевич нахмурился, продолжая стоять с протянутой рукой.
— Леша, — просто представился я дрогнувшим голосом. Рукопожатие старика оказалось неожиданно крепким.
Казик… На глаза навернулись слезы, и я поспешил отвернуться. Сделал вид, что снова занялся костром.
— Знаешь, шо это за место? — спросил Казимир Ежевич, присаживаясь рядом.
Я промолчал, неопределенно пожав плечами. Что я ему отвечу? Я-то знаю… Но я не могу ему открыться. Возраст-то у Казимира Ежевича уже почтенный — не дай бог, инфаркт хватит, если узнает, что перед ним его бывший командир, оставшийся таким же молодым, каким погиб тогда, в сорок первом. Пусть лучше он не знает… Пусть никогда не узнает, что я натворил.
— Тут в войну партизаны стояли, — продолжил Казимир Ежевич. — Я сам в том отряде был. А командир у нас какой был! От я тебе расскажу сейчас…
И он принялся рассказывать. О том, как ушел в лес с дядей и красноармейцем, прятавшимся на хуторе его отца. О том, как мы били немцев и полицаев. О том, как он наблюдал издалека за нашим последним боем. О том, как передал все увиденное ровенскому подполью… Казик так и остался среди подпольщиков. Потом, когда в этих лесах появились новые партизанские отряды, был связным между ними и Ровно. Рассказывал о Струтинских, Медведеве… Больше всего я хотел — и боялся — услышать о дальнейшей судьбе тех, кого знал, но Казимир Ежевич так и не рассказал этого. По ходу рассказа я кивал, говорил ничего не значащие слова, просто подтверждая, что слушаю…
— …Так мы и воевали, — закончил Казимир Ежевич свой рассказ. — А сюды я уже лет десять как хожу. Тянет чего-то…
Не говоря ни слова, я вынул из рюкзака бутылку водки и два стаканчика. Чуть подумав, достал третий и хлеб.
— Давай выпьем, Казик… — Я прикусил язык и, откашлявшись, поправился: — Давайте выпьем, Казимир Ежевич. За упокой души тех, кто погиб на той войне. — Дождавшись кивка, я разлил водку по стаканчикам, положил сверху на один из них кусочек хлеба и поднял свой стаканчик: — Царствие им небесное…
