Перед Сашей стояли два небольших человека в сером. Один был постарше, с залысинами, левую руку держал в кармане брюк.
– Подполковник, я повторяю вопрос, – сказал человек с залысинами. – Что вы установили? Где оружие? Где ящики с «керамикой»?
Несколько человек с нашей стороны стекла тут же заглянули в листки, которые, тихо передвигаясь по кабинету, раздавал офицерам адъютант. Я взял листок, не глядя. Значение слова «керамика» не интересовало в тот момент нисколько. Я ждал реакции Саши.
– Где они? Вы понимаете, что это в данный момент самое главное? С членами вашей группы мы разберемся потом. Я обещаю вам, что мы досконально выясним, почему вы прекратили выполнение задания и разошлись. И кто стоит за этим. А сейчас – где ящики? У кого они?
Саша поднял голову и улыбнулся серым людям. Затем улыбнулся бронированному и непрозрачному с его стороны стеклу. Он прекрасно знал, что за ним наблюдают, сколько раз видел это одностороннее окошко и так и сяк, и с изнанки, и из генеральского кабинета.
– Не могу понять, – ответил Саша спокойным и почти счастливым голосом, – почему вас всех это так волнует? Ведь это прекрасно, что оружие исчезло! Что же в этом плохого? Чем вы так обеспокоены?
Человек с залысинами вынул левую руку из кармана (для равновесия) и правой, размахнувшись, с силой ударил Сашу в лицо. Я вскочил.
Чагин
Леша Чагин был очень похож на отца: светловолосый и кареглазый, с темными бровями, худой и высокий, выше почти всех своих ровесников. Ему было шесть, а ростом он был с восьмилетнего.
С тренировки, как и всегда, он вернулся в радостном возбуждении.
– Папа! – крикнул он Никите, снимая с ног кроссовки и вешая на специальный крючок зачехленную теннисную ракетку. – У нас во дворе был дерганый!
– Тише, – сказал Никита. – У мамы голова болит.
– Да? – В глазах мальчика промелькнула тревога, но он внимательно всмотрелся в лицо отца и расплылся в улыбке. – Папа! Я вижу, что ты шутишь.
Сердце Никиты сжалось от любви, нежности и стыда. Он не шутил, он банально врал, но мальчик прощал все.
– Ну да, шучу, – сказал он. – Кушать будешь?
– Нет, папа, пожалуйста… Можно я выйду на улицу? – Леша рукой вытер пот на лбу и на висках, и от руки остались грязные разводы. – Дай мне кусок хлеба с солью и все. Черного. У нас есть черный хлеб?
– Ну, ты и грязнуля! – засмеялся Чагин. – Иди, руки помой. И переодень майку. Наверное, мокрый насквозь.
Дом снова становился домом.
– Папа, а чем у нас так пахнет? – кричал Леша уже из ванной. – Этот дерганый, он правда у нас был?
«Это не так легко исправить», – подумал Чагин. – Нельзя сделать вид, что ничего не произошло».
– Правда, сынок, – ответил он, отрезая толстый, влажный ломоть черного хлеба и посыпая его крупной солью.
– А зачем? – Леша появился из ванной в свежей майке и с полотенцем в руках.
– Ну, я специалист, ты же знаешь. Вот я ему и понадобился.
– Они деревья будут сажать?
– Вроде того, малыш, – сказал Чагин. – Ну, беги. Курточку не забудь надеть. Со двора не уходите. Я позову.
– А мама дома?
– Дома, дома, малыш.
Мальчик надел курточку и взял кусок хлеба.
– Папа, а почему мы двери на замок закрываем?
– Это привычка.
– А у других нет такой привычки?
– У других нет. Беги.
– И все-таки у нас очень странно пахнет, – сказал Леша и через секунду уже мчался вниз по лестнице к своим друзьям.
В коридоре появилась Вика.
– Пошел гулять? – спросила она.
– Да.
– С хлебом?
– С хлебом.
– Не давал бы ты ему ничего с собой на улицу. Пусть дома ест.
– Вика, это ребенок. Мальчишка. Они все так делают.
– Микробов никто не отменял, – сказала Вика, и в ее голосе Чагину почудилось злорадство.
Как будто она была на стороне микробов.
– Поговорим? – предложил он.
Они сели в столовой. Чагин с длинной стороны большого стола, Вика рядом – у овального закругления. На трех ярусах красивой фаянсовой вазы лежали яблоки, киви и апельсины. Все из оранжереи, в которой работал Никита. Он взял в руку большое желто-розовое яблоко, пахнувшее одновременно яблочным садом и свежими бананами.
– Хочешь? – спросил он жену.
– Нет, спасибо.
Вика была напряжена, и больше всего Никита боялся, что она сорвется в истерику. Тогда поговорить не удастся.
Чагин и боялся перепадов настроения у жены, и жалел ее. Она была как бы еще одним ребенком в их семье, только ладить с ней было сложнее, чем с сыном.
Вика и выглядела значительно моложе своих тридцати лет.
Ниже Чагина на голову, с хорошей фигурой, ладная, вымытая до блеска, Вика сидела за столом в старинных джинсах в обтяжку и белой блузке с расстегнутым воротом. Темные волосы были коротко пострижены, и видно было, как напряженно бьется жилка на шее. Чагину хотелось взять ее за плечи под тонкой тканью блузки и прижать к себе, погладить по волосам, успокоить, поцеловать. Он любил жену, хоть она и мучила его временами изрядно.
Но Чагин знал, что успокоить ее нежностью сейчас нельзя. Ей нужны ответы.
– Так что ты скажешь? – спросила Вика, вглядываясь в него почерневшими блестящими глазами.
– Скажу, что нам нужно крепко подумать.
– Не надо прятаться за словом «мы». Я уже подумала. Я хочу уехать. Я хочу в Сектор. А что скажешь ты?
Чагин откинул со лба светлую челку. Одна из программ пятиканальной радиоточки, установленной на кухне, транслировала фортепианный концерт Грига.
– Выключить радио? Тебе не мешает? – спросил Никита.
– Нет.
Вика сложила руки на груди. Чагин знал, что такая решительная поза несвойственна Вике, что она ей просто не по силам, а значит, нужно отвечать быстро, иначе она вот-вот сорвется.
– Хорошо, – сказал он. – В принципе мы могли бы съездить туда на какое-то время, но давай порассуждаем.
– Тут и рассуждать нечего. Едем или не едем?
– Вика, пожалуйста… Я не говорю «нет». Но нельзя и броситься по первому зову очертя голову.
– Да может быть это первый и последний случай! Единственный шанс! Я и мечтать о таком не могла. Если не говоришь «нет», то, значит, «да»? Не пойму… Что ты имеешь в виду? Ты мужчина или нет? Ответь понятно. Я не могу здесь больше жить. Все эти постные рожи…
– Они не постные.
– Постные! Я задолбалась вязать коврики и салфетки и вешать белье на улице с этими колхозницами!
