Тише!
Я слышу чьи-то шаги на лестнице.
Да! Это она!
В дверь стучат. «Тук». И еще раз «тук-тук».
– Минутку! – кричу я, стараясь сделать вид, что занята. И немного рассеянна.
Я не бросаю перо и не кидаюсь к двери, как мне больше всего хотелось бы.
Но я спокойно заканчиваю писать эти строки…
Я поистине владею собой!
А сейчас я положу перо в чернильницу, тихо и аккуратно, и пойду открывать дверь…
Вот так!
(В тот же день. Много часов спустя.)
Как говорится, человек на земле предполагает, а бог в небесах располагает!
Как ты думаешь, Сага, что произошло?
Да-да, я сделала все точно так, как намеревалась. Спокойно подошла к двери, повернула в замке ключ и открыла.
На пороге стояла Ингеборг!
Мы молча смотрели друг на друга. Я сделала шаг назад. Вежливо пригласила ее войти.
И тут Ингеборг сделала как раз то, что мне самой хотелось, но я не осмеливалась, потому что думала, что знаю, как будет лучше. Ингеборг раскрыла руки, чтобы обнять меня.
– Дорогая, как я скучала по тебе!
И мы бросились друг другу в объятия и закружились, как юла.
Позже, немного успокоившись, мы сели поболтать.
Все было совершенно как обычно.
Ингеборг многому научилась как актриса. И я, как оказалось, тоже, хотя не имела об этом никакого представления. Я думала, что все это время занималась другими, безусловно важными, но не имеющими отношения к театру делами. Но видно, актер почти из всего способен извлечь пользу для своего ремесла.
Слова из наших уст лились рекой. Казалось, будто мы просто возобновили разговор, прерванный минуту – или, может, две минуты назад.
На прогулку мы так и не вышли. Вместо этого мы до полуночи просидели за разговором.
А сегодня мы через некоторое время снова встретимся.
Я забегу к Ингеборг за одной пьесой, которую она мне обещала.
Пока-пока!
Твоя К.
Р.S. И что это ты там наплела насчет Соглядатая? Что это я должна «попытаться вспомнить»? Верно, ты шутишь надо мной? Ведь я никогда раньше его и в глаза не видела!»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
С Давидом, видно, что-то случилось. В последние дни он явно изменился. Каролина заметила в нем перемену, но ей было недосуг даже подумать об этом. Возможно, она даже полагала, что это к лучшему, потому что он наконец-то оставил ее в покое.
Но сейчас это становится все более и более очевидным. Все замечают, что Давид стал на себя не похож, все говорят об этом и пытаются найти какие-то объяснения. Он потерял аппетит, похудел – наверняка он чем-то болен. Или же просто бедствует? Но ведь не он один в театральной школе считает копейки. Все так или иначе небогаты. А Давид скорее относится к тем, у кого с деньгами всегда было неплохо. Все подозревали, что у него есть некий благодетель, который материально поддерживает его, но, видимо, сейчас благодетель потерял веру в талант Давида и решил оставить его.
Однако все это лишь догадки, столь же правдоподобные, как и предположение, что перемены в нем как-то связаны с Каролиной – как полагали некоторые – и с его так называемой несчастной любовью к ней, которая на самом деле просто смеху подобна. В таком случае он давно дал бы об этом знать и, возможно, давно бы «свихнулся» от любви. Давид не из тех, кто любит тихо страдать.
А он между тем молчит. Пытается делать вид, будто все в порядке, но ему никого не удается обмануть. Особенно когда Давид на сцене. Именно там все проявляется очевиднее всего. Давид больше всего изменился как актер.
К сожалению, он и играет уже не так, как раньше. Иногда даже так плохо, что жалко смотреть. И никто не понимает, что с ним случилось. И это Давид, такой одаренный юноша! Может, самый талантливый из них всех. Вдруг в один миг он становится полной бездарностью. Двигается по сцене, как заведенная кукла, нелепо и вымученно. Реплики его безжизненны, словно камни. Что бы он ни сказал, все звучит фальшиво. Кое-кто даже стал в открытую посмеиваться над ним, но большинство все же переживают.
Но насколько он сам осознает, что с ним творится? Каролина не раз задавалась этим вопросом. Большинство его товарищей полагают, что Давид ничего не замечает, живет себе как ни в чем не бывало, наивный и довольный собой. Между тем иногда он ведет себя так, как будто хорошо знает, каким негодным актером он стал. Но даже тогда он выглядит совершенно спокойным и довольным своими сомнительными успехами, хотя от наивности уже нет и следа. Похоже на то, что такая беспомощная игра доставляет ему нечто вроде мучительного удовольствия.
Между тем дальше так продолжаться не может. Надо что-то предпринять! Дело зашло уже так далеко, что Каролина едва не пожелала, чтобы он снова принялся обожать ее. Случается, что Давид время от времени опять начинает играть прежнюю роль отвергнутого влюбленного, но если Каролина отвечает и подыгрывает ему, он тут же снова, как черепаха, прячется в свой панцирь. Или же просто сбегает. Такое тоже уже случалось. В довершение всего он смотрит на нее таким укоризненным взглядом, будто она совращает его на смертный грех. А ведь раньше он расплывался в блаженной улыбке.
Так что с ним явно что-то происходит. В сущности, это его личное дело, и Каролине не надо было бы вмешиваться, если бы все это не затрагивало интересов других. Но у Давида есть роль в «Орлеанской деве», и его плохая игра может все испортить. Это провалит всю пьесу. А такого допустить нельзя!
Наконец Каролина просит его поговорить с ней.
Давид приподнимает брови, изображая большое удивление, и прилагает все силы, чтобы увильнуть от разговора, но Каролина не сдается. Просто-напросто называет время и место.
– И о чем же нам надо поговорить? – вызывающе спрашивает Давид.
– Потом узнаешь!
– Не станешь же ты просить, чтобы такой великий актер, как я, тратил свое драгоценное время впустую, неизвестно на что.
– А вот и стану! Увидимся в кондитерской Ланделиуса. В половине пятого. Ладно?
– Нет.
– Почему нет? Ты можешь предложить что-то получше?
– Да. Чтобы мы вообще не встречались.
– Ты невыносим. Когда еще в жизни я просила тебя о встрече?
– Это-то меня и пугает, на тебя это не похоже.
– Стало быть, ты струсил.
– Считай, как хочешь. Мне нечего тебе сказать.
Каролина растерялась. Давид не разыгрывал перед ней театр. Он действительно именно это имел в виду.
– Давид, милый, чего же ты так боишься?
